Дорога к счастью - [33]

Весна набирала силу с каждым днем, с каждым часом. Двор Устаноковых наполнился писком раннего выводка индюшат. Воробьи воинственно заскакали на навозных кучах. У старой Хымсад с наступлением весны прибавилось немало забот. Чего стоили, например, одни индюшата со своим бесконечно жалобным писком!

Однажды утром Хымсад выглянула из-за двери большой сакли, обозрела двор и, убедившись, что Карбеча (с которым ей нельзя было встречаться) поблизости нет, вышла к своим птенцам. Индюшата паслись у конюшни, старая индюшка стояла в сторонке и, скосив глаз, тревожно посматривала в небо.

Хымсад, приставив ладонь козырьком, тоже глянула на небо. В лазурной вышине тихо плыло белоснежное облако и под ним, распластав крылья, плавно парил коршун.

— У, старый гяур! — пробурчала Хымсад и торопливо пошла к индюшатам, которые с радостным писком устремились ей навстречу. Индюшка последовала за ними, но, дойдя до промежутка между домиком Карбеча и конюшней, она остановилась и трусливо, боком отступая, зачастила: кырт, кырт, кырт!

В этот момент послышался треск сухих хворостин и какое-то пыхтенье. Хымсад из-за угла осторожно взглянула туда и замерла: у плетня на воткнутом в землю костыле Карбеча чернела его папаха, а сам Карбеч, ухватившись за верхушки кольев плетня, беспомощно подпрыгивал на месте. Жиденький одуванчик седых волос развевался над его медно-лоснящейся лысиной. Похоже было на то, что старик хотел перелезть через плетень, но высохшие руки и ноги отказывались ему служить.

— Бедный, бедный старик! — прошептала Хымсад и, забыв про своих птенцов, зашагала к большой сакле. Став за полуприкрытую дверь, она проводила грустными глазами сутулую фигурку Карбеча, который решил, видно, отказаться от безнадежных попыток и, взяв костыль и папаху, направился к своему домику.

Уже дойдя до порога, он обернулся и крикнул надтреснутым фальцетом:

— Доченька!

— Что, тат? — послышался из глубины сада хрипловатый, как у сойки, грудной голосок Нафисет.

— Налей-ка мне, доченька, воды в кумган.

— Сейчас, тат!

Карбеч потоптался на месте и, опираясь на костыль, вошел в дышавшую сумеречной прохладой саклю. Через минуту он выставил за порог медный кумган с горделиво надутым брюшком. Нафисет вышла из сада и взяла кумган.

Войдя в большую саклю, она изумилась той особенной торжественности, с которой мать, молитвенно сложив руки у пояса, тихо ходила по сакле. Такой она становилась, когда в доме бывал тяжело больной.

— Ты не можешь доглядеть и за кумганом старика! — озабоченным шепотом укорила она дочь.

— Что случилось, мама… — недоумевающе начала Нафисет, но мать раздраженно и резко оборвала ее.

— Что случилось! Стар стал старик, совсем одинок, а мы плохо доглядываем за ним… Ты не можешь даже во-время налить воды в кумган!

Нафисет промолчала, взяла ведро и вышла. Мать заметила, как вспыхнула обида в затуманившихся глазах дочери, и пожалела, что так резка была с ней. Она чувствовала, что этой постоянной резкостью она отталкивает от себя дочь, но не могла переступить через суровые веления адата, не могла решиться на откровенное и сердечное объяснение с Нафисет.

Понятнее и ближе для нее была старшая дочь. По одному взгляду, по одному движенью Куляц Хымсад без малейшего труда догадывалась о самых затаенных порывах ее девичьего сердца, и ей, старой матери, вполне был ясен жизненный путь, предназначенный Куляц в будущем, исхоженный и обычный путь черкешенки.

Но мир младшей дочери был недоступен понятию Хымсад. Все страшило ее в Нафисет: и дружба дочери с Доготлуко, и близкое знакомство ее с русской учительницей аульской школы, и даже книжки, с которыми не расставалась Нафисет. Тревога за дочь крепко свила себе гнездо в ее сердце. Она видела, как изменилась Нафисет. Реже раздавался в доме ее хрипловатый девичий смешок, реже она вступала в словесный бой с Куляц и братом Ахмедкой, все чаще уходила в непонятное раздумье, от которого бледнело ее лицо.

Мать смутно догадывалась о причине этой перемены. Она заметила тогда, во время дорожной встречи с Биболэтом, смятенье дочери, и от ее опытных глаз не укрылся тот яркий румянец, который вспыхнул на щеках дочери, когда та в вечер прихода Биболэта попросила ее получше принять гостя.

Она знала также, что молодые люди стали обращать серьезное внимание на Нафисет, знала и о затаенных намерениях Измаила.

Мать предпочитала Измаила Биболэту. Биболэт пугал не все той же неизведанной новизной пути, на который он встал, и в душе она радовалась, что этот соблазн далек и недосягаем для ее дочери.

Теперь жалость к старческой немощности Карбеча перемешалась в душе Хымсад с заботой о дочери, и она подошла к двери и посмотрела вслед Нафисет. Сейчас ей особенно бросилась в глаза странная непохожесть Нафисет на других девушек. Волосы, собранные в подушечку, облегали затылок дочери не по-русски — калачиком, и не по-адыгейски — змеино-витыми жгутами, а каким-то овечьим курдюком. Такую прическу Хымсад видела только у этой учительницы. И походка Нафисет не нравилась матери. Нафисет шагала крупно, вся как-то подобранная, не сопровождая шаг движениями рук. В ней незаметно было томной медлительности и женственно-стыдливых манер, которые так ценила мать в своей старшей дочери.