Дорога к счастью - [37]

Исхак еще раз обернулся к чалому и, соображая что-то, добавил:

— Вот что. Коня своего ты будешь готовить так, как я укажу. Условие такое: ты ни одним словом не обмолвишься и никому не скажешь о приемах, которые я тебе укажу.

Исхак ушел, так и не согласившись зайти в дом. Перед уходом он внушительно предупредил Мхамета:

— Будь бдителен, сын мой! Стереги коня и днем и ночью, не допускай в конюшню врагов под видом любопытных. Ты и не знаешь, на какую подлость способны люди с нечистой совестью. Особенно остерегайся своего соседа Хаджи Бехукова… А конь Измаила… — Старик умолк и задумался. — Ну, мы это увидим!.. — загадочно добавил он и удалился.

Мхамет настолько был изумлен неожиданным участием Исхака к исходу его пари с Измаилом, что даже позабыл поблагодарить старика. Проводив его, он долго в растерянной задумчивости стоял у ворот.

Кроме этого обстоятельства, то есть тайного участия Исхака в споре между Мхаметом и Измаилом, — все, о чем оповещал глашатай, было уже давно известно аулу.

Но неслыханно новое в том, что сказал глашатай, заключалось в приглашении на аульский сход женщин. Впервые аул услышал из уст глашатая упоминание о женщинах. Слова эти, как камни, брошенные в устоявшуюся гладь пруда, упали в аул и первый круг недоумения и возмущения подняли в душе Карбеча.

— Зачем же это женщин зовут на аульский сход?! — сказал он и изобличающе посмотрел на Халяхо, словно считал его виновником этой неслыханной затеи.

— Это, наверное, о девицах идет речь, о девицах, которых приглашают завтра на джегу, — попытался вывернуться Халяхо, а сам с неудовольствием подумал: «Это Доготлуко виноват, что глашатай кликнул именно такие слова. Я же говорил ему, что нельзя так, сразу…»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда весеннее солнце поднялось на высоту двух верб, аул был уже в сборе. Опоздавшие, торопливо охорашиваясь на ходу, спешили к аулсовету. Двор аулсовета гудел, как потревоженный улей. Шум трещоток, гул аплодисментов, замысловатая трель гармошки доносились оттуда. Молодежь, не дожидаясь торжественного собрания, открыла уже джегу, и парни кружились на носках, встопорщивая подолы черкесок.

В углу, между боковой стеной аулсовета и изгородью, как пугливое стадо туров, сгрудилась небольшая группа женщин. Присутствие их стоило Доготлуко и комсомольцам немалых трудов.

Скрестив руки, будто в знак вечной своей покорности судьбе, они робко поглядывали на счастливую, беспечно танцующую молодежь и с грустным укором прислушивались к песням: сколько девичьих грез, навеянных музыкой этих песен, оказались призрачными, сколько тайных порывов сердца, взлелеянных под эти звуки, похоронено, сколько чаяний и надежд оказались обманутыми…

В группе женщин стояла Дарихан, — прямая, угловато-высокая, суровая, как старый опытный вожак стада. Но настоящим вожаком была, конечно, Амдехан.

После памятного суда стариков она в отчаянии рванулась за помощью к советскому суду. Заявлению, составленному Биболэтом, был дан ход. Суд не только признал ее право на развод, но и присудил ей долю имущества. Старикам было вынесено общественное порицание. Но старики все же не угомонились: кое-кто из них даже грозил ей, что «в ауле не потерпят такую бессовестную женщину и придушат ее, как собаку!» Амдехан пригрозила им советским судом. Но в каждом шорохе темной ночи ей стала мерещиться злодейская месть. В смертельном страхе она ночами покидала утлый домик старой матери и ночевала в чужих домах. Зачастила в аулсовет с жалобой на преследование, на травлю.

Встретив со стороны председателя, ставленника кулаков, явную неприязнь, она кинулась в комсомольскую ячейку и постепенно сдружилась с комсомольцами, обретя в их поддержке силу и спокойствие. Под влиянием Доготлуко она стала первой активисткой аула, притом чрезвычайно деятельной. Ей хотелось поскорее перевернуть этот проклятый старый мир, в котором так тяжко жилось женщинам. И она начала борьбу с тем злом, от которого столько страдала сама, начала с защиты женщин от произвола мужчин. Изведанной дорожкой она носила в советский суд чужие, но ставшие ей близкими, жалобы. Все чаще наседала она на толстокожего председателя, все чаще прибегала за содействием к Доготлуко. Постепенно Амдехан стала грозой мужей и защитой женщин. Теперь она стояла в толпе женщин, как наседка, готовая защитить своих птенцов от нападений коршуна. Принаряженная, в красной косынке, она метала сердитые взгляды в сторону стариков, которые сидели разбросанными кучками на площади перед аулсоветом.

По левую сторону аулсовета вдоль ограды тянулся разномастный ряд оседланных лошадей. Около коновязей толпились мужчины. В центре их возвышалась гигантская фигура Шумафа, который держал под уздцы своего кургузенького Муштака.

— Этот Муштак, — басил Шумаф, — замечательный конь! Не смотрите, что он такой невзрачный. Он у меня — как Куйжий:[40] если не доблестью, то хитростью возьмет. Ставлю свою шапку против кого угодно за своего Муштака!

— На что твоя шапка годна! Разве только на гнездо для выводка цыплят!.. — съязвил подошедший Измаил.

Взрыв дружного хохота заставил лошадей у коновязи вскинуть головы. Муштак сердито пригнул уши и попятился задом, драчливо помахивая хвостом.