Дорога к счастью - [18]

Амдехан стояла с низко опущенной головой, упрямо сдвинув брови. Лишь трепетавшая грудь выдавала ее волнение.

— О, эфенди, одно я не понимаю, — воспользовался общим молчанием Биболэт. — Ни вы, ни шариат, ни наши обычаи не говорят почему-то, чтобы молодая женщина имела право устроить свою жизнь так, как ей хочется!

— Побойтесь и вы аллаха! — неожиданно вскрикнула Амдехан. — Разве я хочу уйти от него из-за соблазна! Посмотрите на него и на меня!.. Как я могу жить с ним?

Амдехан сбросила с плеч платок и выпрямилась, отчаявшаяся, уже не стыдящаяся, с безумной гримасой готового вырваться рыдания. Стройная, сохранившая девственные очертания красивая фигура олицетворяла неутоленную жажду жизни.

— Где же ваша справедливость?! — крикнула она и, закрыв лицо руками, вышла из комнаты.

Старики онемели.

— Очень правильно!.. Отчего Харун не знает стыда и не сидит на своем стариковском месте! — произнес опомнившийся Халяхо.

…Темнело, когда Биболэт и Мхамет вышли из исполкома. Они молчали. Каждый по-своему делал выводы из только что слышанного и виденного…

— Валлахи, Биболэт, — уже на улице сказал Мхамет, — ты посадил в лужу эфенди. Но боюсь, что старики будут осуждать тебя.

— Будут, но не все.

— Хорошо, что не было Хаджи Бехукова, вот бы скандал вышел. Ты гостишь у них, но он крепко сцепился бы с тобою.

— Председателя аулсовета не было там? Что-то я не приметил его!

— Нет, не было!.. Да он с ними заодно. Ты, Биболэт, хорошо держал себя. Только не надо было садиться при стариках.

— Стоять, когда есть свободное место, это просто глупо! — живо возразил Биболэт. — Здесь дело не в вежливости вовсе. Вспомни-ка, почему молодому князю или дворянину можно было сидеть при старших?

— Пожалуй, это правда, но все-таки странно как-то, не по обычаю… — задумчиво протянул Мхамет.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

После того как по улицам с многоголосым ревом прошли возвратившиеся с пастбищ стада, аул притих в сгустившихся сумерках. Южная ночь пришла стремительно, в окнах то там, то здесь зажглись огни, и сакли в кущах верб и зарослях кукурузы засветились, как лесные избушки. Время ночной жизни наступило в ауле.

В кунацкую Бехуковых понемногу начали стекаться к гостю люди. Самые молодые из них, чуть слышно проговорив: «Фасапши[23], гость», пожимали Биболэту руку и скромно отступали к двери. Те, что были постарше и лучше знали Биболэта, прибавляли к обычному приветствию какую-нибудь любезность или же шутку. Некоторые из них брали Биболэта за плечи или за талию и, смеясь, пробовали его силу и шутливо спрашивали:

— Ну как, не раскис ты еще в городе? Нет, город на тебя, видно, не действует.

Постепенно кунацкая наполнилась людьми. Посетители рассаживались где попало. Молодые почтительно стояли у дверей.

Величавый и осторожный Хаджирет поместился за столом, напротив гостя. Неподалеку от них сидел добродушный великан Шумаф, про которого ходила шутка, будто он, когда его стали настигать на бегах, легко опередил всех, перешагнув через голову своей лошади. Тут же сидел Шугаиб, незаметный пожилой человек, неизменный посетитель всех кунацких сборищ и великий молчальник. Его печальная фигура, как беззвучный призрак, по вечерам бродила от кунацкой к кунацкой, он присаживался, где веселее и приветливее относились к нему. Так мог просидеть целый вечер, не проронив ни слова, и лишь уходя, обычно с грустным вздохом изрекал несколько слов, выражающих его отношение к тому о чем говорилось в этот вечер. Были тут и еще пять-шесть молодых людей. Мхамет тоже успел уже сходить домой и, справившись с делами по хозяйству, возвратился к своему другу.

Разговор вначале не клеился. Люди сидели чинно, курили, угощаясь папиросами гостя, обмениваясь короткими замечаниями. Так было до тех пор, пока в кунацкую не вошел высокий парень с обветренным, загорелым лицом, на котором выделялись умные и строгие глаза, спокойно сияющие из-под темных густых бровей.

— Это вот наш коммунист Доготлуко! — с чуть приметной усмешкой представил парня Хаджирет.

— Коммунист? — с внезапным оживлением переспросил Биболэт.

— Не знаю, записан он в коммунисты или нет, но он из тех людей, которые ни бога, ни старших не признают, — ответил Хаджирет.

Не обратив внимания на издевку Хаджирета, Доготлуко подошел к гостю и без малейшего смущения поздоровался с ним. Биболэт с интересом поглядел на парня, на его бронзовое лицо, на маленькую курчавую шапочку, на выцветшую военную гимнастерку и галифе. «Доготлуко был военным», — подумал Биболэт, вспомнив, что рассказывал ему об этом человеке Юсуф.

…Доготлуко родился и вырос в ауле Шеджерий. Еще в раннем детстве он осиротел, и уделом его стала жалкая жизнь аульного пастуха, обязанного работать на других за кусок хлеба, за старые чувяки, за изношенное тряпье. Имя его в ауле неизменно произносилось с добавлением слова «бедный» или «паршивый». И все же это тяжелое, но бездумное время детства было, пожалуй, самой счастливой порой его сиротской жизни. Он тогда безотчетно радовался звукам своего пастушеского камиля[24], радовался песням у стада и одиноким танцам, когда, наигрывая себе на камиле, он изливал в пляске вокруг сухих бодыльев в степи восторг молодого растущего тела. Его счастье омрачалось лишь голодом да пинками безжалостных хозяев.