Долина павших - [90]

— Нет, сеньор, не шокирует, но я бы предпочел быть виновным в смерти собственных детей, а не того — чужого.

— О вкусах не спорят, друг мой. — Он улыбнулся и снова откинулся в кресле. Мокрым пальцем стал водить по краю бокала, еще и еще, с удовольствием думая о чем-то своем, пока стекло не завизжало пронзительно, точно наваха на точильном камне.

— Сеньор, ради бога!

— Ах, прости, я думал, ты ничего не слышишь.

— Этот визг — слышу. И еще — раскаты грома, если грохочет близко.

— А мне во сне слышатся голоса императора и матери, как они в замке Марак заставляли меня отречься от короны. Лиц не вижу, только слышу голоса, да так близко, будто этот адский день воротился. Vous êtes très bête y très, très mechant![116] — рычал бандит, а мать визжала по-испански «Ублюдок! Ублюдок!» — Он улыбнулся и помотал головой, будто хотел прогнать отвратительные воспоминания. — В тот раз, как никогда, я боялся за собственную жизнь, больше даже, чем на дороге из Севильи в Кадис. Но и вне себя от страха, заметил: и мать, и Наполеон были не только страшны, но и смехотворны. Оба говорили на чужом для них языке, и от злости — с вульгарным итальянским акцентом.

— Вашему величеству следовало тогда любыми способами воспротивиться грабежу. В Мадриде кровь уже пролилась, и нельзя сказать, чтобы вы, сеньор, к тому восстанию были совершенно непричастны. А вы отказывались от трона в то время, как люди умирали или падали под пулями с вашим именем на устах.

— Если б я не отрекся в Мараке, меня бы убили. История держится на том, что забывает напрасно пролитую кровь. А результат все равно был бы один, только вместо меня на престоле сидел бы мой брат. Но при нем восстановили бы Святую инквизицию и ты не жил бы в изгнании, а гнил за решеткой, потому что вместе с инквизицией вернули бы и аутодафе; костры пылали бы вовсю. Мой брат — фанатик. А я — всего-навсего напуганный человек.

— Что ваш страх оставит нам в наследство?

— Музей; я открою в Прадо музей. — Он вдруг оживился и похлопал меня по колену. — Музей тебе на славу, отдам туда картины из королевского дворца!

— Завтра люди забудут, что вы основали музей, но ваши предательства и виселицу на Ячменном рынке будут помнить вечно. Моратин во Франции привел мне как-то слова Шекспира — вы не имеете права не знать этих слов. Зло, сотворенное людьми, переживает их. Добро же уходит с ними в могилу. Такова участь любой власти; но ваша могла быть иной…

— Почему моя могла быть иной?

— Когда вы возвратились из Валансе, вы были Желанным, единственным и неповторимым. Я думаю, не было на свете человека, которого бы ждали так, как вас. Помните, как чернь рыдала и целовала вам руки на дороге к источнику святого Исидро? Тогда вы могли все начать с нуля и стать по-настоящему королем для всех нас. Наш народ — скопище лютых зверей и дураков, который не найдет себя, пока не поймет собственной жестокости и глупости во имя того, чтобы преодолеть их. И вам, сеньор, следовало помочь народу в этом, такого случая больше не повторится. У вашего деда такого случая не было, но, доведись ему, он бы непременно сумел им воспользоваться. Иллюзия, которой удается увлечь целый народ, — самая могущественная сила на свете, и такую возможность вы держали в руках. Судьба ваша сложилась столь необычайно, что вы могли бы принести нам мир, согласие, работу и, главное, надежду. А вы оставляете нам ненависть, фанатизм, нищету и отчаяние. Если бог не вмешается, то следом за вами придет век гражданских войн. Таков ваш завет: закон гарроты, которая должна была превратить этот сумасшедший дом в Аркадию, как вы сказали мне по дороге к источнику святого Исидро. А теперь вы не можете с уверенностью сказать даже, кто унаследует трон. Снова мы переживаем страх и неуверенность, потому что у вас — считанные дни, почти как и у меня. Вам еще нет пятидесяти, а с виду — не меньше моего.

— А тебе не кажется, что не спас я своего народа, как ты выражаешься, именно потому, что говорил на его языке и сам — плоть от плоти его? — спросил он вдруг, глядя мне прямо в глаза. — Деспоты вроде меня из ничего не появляются, и ответственность за поступки ложится не на них одних. Они — неминуемое следствие вашей чумы и ваших язв. Народ и я — все равно что огонь и жар, который опаляет, загорались же и горим мы вместе. В этом, надеюсь, ты со мной согласен.

— Да, Ваше величество, — подтвердил я. — В этом — согласен.

Он замолчал и снова утонул в кресле и в воспоминаниях, покусывая синеватую от щетины губу, прикрывавшую лошадиную челюсть. Потом вдруг залпом допил коньяк и поморщился. И опять стал рассеянно водить пальцем по краю бокала. До тех пор, пока с него не взвился этот высокий пронзительный звук, что и в мою глухоту вонзался точно игла.

— Наверное, мы больше не увидимся, — вздохнул он, снова глядя мне прямо в лицо. — По правде сказать, что бы я тут ни говорил, пожалуй, к тебе я все-таки ближе, чем даже к собственному народу. — Он рассмеялся, заметив мое удивление. — Да, да, гораздо ближе к тебе, и не потому, что понимаю и ценю твою живопись больше, чем сам ты ее ценишь, а потому, что было время — оба мы любили одну женщину.