Долина павших - [92]

Да, вот бы сказать им: еще немного, и я окажусь в обществе Веласкеса. Когда я был совсем юным, задолго до того, как Его величество Дон Карлос III, принц и принцесса Астурийские дали мне аудиенцию по просьбе моего шурина Байеу-старшего, этот самый шурин повел меня во дворец показать картины Веласкеса из королевского собрания. Франсиско Байеу тогда уже был придворным живописцем, и гордыня не позволяла ему хвалить кого бы то ни было в моем присутствии. И потому я страшно удивился, когда он сказал: «Сегодня ты увидишь картины человека, к которому я не знаю зависти, как не могу завидовать богу за то, что он создал свет и воздух». Но Веласкес создал не воздух и не свет — он создал человека. Человек стал у него бесспорным центром мироздания, в котором небеса порою превращались в шпалеры, а порою — в зеркала. Перед его картинами, несмотря на наполнившее их чувство покоя, меня вдруг будто по сердцу ударило. Будь я один, я бы расплакался, только присутствие Франсиско Байеу удержало. «Этот человек был шутом и писарем при дворе Филиппа IV. Звали его что-то вроде Диего де Аседо-и-Веласкес, но все называли Двоюродным братцем — в насмешку за внешнее сходство, которое у него якобы было с художником», — рассказывал мне шурин перед портретом сидящего карлика; на ногах у карлика лежала огромная книга, а вокруг — натюрморт из тетрадей, бумаг, гусиных перьев и чернильниц. «Обрати внимание на нарочитую диспропорцию; какие крошечные руки и как огромна страница — во всю длину коротеньких ножек. И как велика голова по сравнению с туловищем, а еще больше кажется оттого, что на ней черная шляпа». Тут же на стене, рядом с портретом того шута, висел портрет другого: тот сидел на полу и смотрел нам прямо в лицо. На переднем плане — подошвы крошечных башмаков, такие чистые, будто он первый раз надел их. «Имя этого известно, знаем мы о нем и еще кое-что, — продолжал шурин. — Это Себастьян де Морра, шут принца Дона Бальтасара Карлоса. Рассказывают, что однажды королева послала придворную даму купить конфет, а кондитер отказал ей, потому что во дворце давно уже брали в долг, а по счетам не платили. Когда камеристка в слезах возвращалась из лавки, навстречу ей попался этот шут, и он дал реал, чтобы государыня не лишилась десерта. Посмотри, как малы у него руки и ноги по сравнению с головой, какой непомерно большой лоб, а туловище — грузного человека». Глаза шутов привели меня в восторг. Такое впечатление, будто Веласкес начинал картину с глаз и вначале писал их посреди пустого холста, будто именно глаза были центром и сосредотачивали в себе суть этих неправдоподобных существ. Долгий, влажный взгляд этих глаз был обращен внутрь и делал такими человечными эти существа, рожденные и выдрессированные на потеху другим, как дрессировали и приручали при дворе собак и мартышек. Когда много-много лет спустя Желанный заговорил со мной о народе, таком же уродливом и безобразно-потешном, как эти несчастные, я думал об их глазах, о глазах веласкесовских шутов, и спрашивал себя: удалось ли им одолеть долгий путь к самим себе и найти истинный смысл жизни и настоящую свободу?

От шутов-карликов Франсиско Байеу повел меня к «Менинам». Картина висела тогда в очень низком зале, так, что чуть ли не касалась потолка, и была закрыта шторами. Едва шторы раздвинули, на картину упал свет из зарешеченного балконного окна, за которым трещали скворцы. Нигде, даже в Италии перед Сикстинской мадонной, я не испытал такого сильного чувства при виде человеческого творения. Мне хотелось закричать, упасть на колени, до крови кусать руки. Больше ста лет прошло, как умер Веласкес, и вот он уничтожал меня своим безжалостным превосходством; и в то же время я преисполнялся гордости от мысли, что человеческое существо, как и я, рожденное женщиной, могло сотворить такую совершенную красоту. Веласкес остановил миг, выхватив его из суеты дворцовой жизни, скромный миг: придворная дама подает инфанте глиняный сосуд. И он убеждал меня, что любой момент, каким бы незначительным он ни выглядел, достоин быть восславленным в величайшей из картин. На картине «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» я остановил время — в крике и во вскинутых кверху руках человека, которого должны казнить. («Святой отец, а если господь глух к нашим голосам, как не понимают наших слов эти палачи?») Даже написав картину, я еще не понял, что она — оборотная сторона «Менин» и что «Расстрел» — мой ответ Веласкесу на его спокойствие в час величайшей трагедии. А может быть, и не я это понял, а тот, кто и сейчас, когда я умираю, продолжает жить во мне.

Сперва потерял речь, потом — зрение. И уже не вижу ни Бругады, ни Пио де Молины, ни врачей. Никогда бы не подумал, что смерть, оказывается, — покой и невероятная ясность сознания, как будто не человек из плоти и крови выходит из предсмертной агонии, а книжный персонаж спускается со страниц. («Вполне может случиться, потому что судьба наша кажется не настоящей, а написанной сумасшедшим писателем, и оттого здесь из века в век и повторяется одно и то же».) Моратин как-то процитировал мне фразу из воспоминаний Казановы; не столь уж дерзка мысль; некий серьезный писатель, полагая, что создает вымысел, на самом деле описывает подлинное событие. Быть может, тот человек, которого я по временам чувствую в себе, решит когда-нибудь придумать и описать умирание, а это будет та самая агония, которую переживаю я сегодня в предутренний час.