Долина павших - [93]

Теперь, перед рассветом, когда я едва различаю свет и тень, в полумраке вкруг меня встают-возникают видения. Мною написанные картины ожили и двинулись, точно быстротечная история — история моего времени. Махо и махи из «Игры в жмурки» встали в хоровод, как встанут они вкруг моей могилы в церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида. Разряженный франт с деревянной ложкой и с завязанными глазами оборачивается моим боевым быком. Он крутится на месте и вслепую, наугад, с разбегу пытается боднуть сцепившихся за руки плясунов. А те, не переставая смеяться, уходят от его наскоков, уворачиваются, изгибаясь всем телом, отпрядывают в сторону. Рядом Мартинчо в позе topa-carnero всаживает бандерильи в темно-рыжего круторогого быка, точно ветер вырвавшегося из загона. На арене Бородач пропарывает рогом желудок Пепе-Ильо, Хуан Лопес запаздывает с ките, и Хосе Ромеро перемахивает через барьер, спешит на помощь сопернику. («А когда я его укрощу, я брошу мулету и стану работать с одними часами в руках — пусть знает, что пробил его час».) Людская толпа, до мозга костей мадридская, в которой перемешались и слились все городские слои, высыпала в честь престольного праздника в долину Сан-Исидро. Двухместные, четырехместные экипажи, повозки и кареты, а между ними — мадридцы, разбившись на группки, играют в карты, болтают, прогуливаются, ухаживают за женщинами. На белых скатертях, прямо на траве, рекой льется вино из Вальдеморильо, и кругом — белые зонтики, серебряные камзолы, красные болеро, бархатные кафтаны и треуголки с плюмажами. («Величайшее чудо — не в том, чтобы преобразовать настоящее, а в том, чтобы предвосхитить грядущие перемены. Вот так наши бренные тела перейдут в эти полотна, подобно тому как палитра живописца преобразует холст в зеркало…») Во дворцовом зале Карлос IV с семьей сошлись и улыбаются, собираясь мне позировать. В центре — король, на шаг впереди остальных. Инфанта Мария Луиса и принцесса Бурбон Пармская держит на руках младенца — своего первенца. Принцесса Мария Антония отвернулась. Она смотрит на картину, висящую на стене за спинами собравшихся, где изображена оргия трех гигантов — мужчины и двух женщин. Мужчина — это я. Королева, выпятив грудь, улыбается мне беззубым ртом. («Мальчику надо подобрать корсет. Груди — как у девицы».) Облаченная в траур и двуликая, точно Янус, Мария Тереса обнимает меня, а сама смотрит на незнакомца, потихоньку крадущегося к ней по земле. Та же Мария Тереса, все еще в трауре, летит по воздуху, поддерживаемая тремя скрюченными чудовищами. («Если эти люди — такая же мразь, как и мы, в чем, скажи, смысл наших и их жизней?») На Пуэрта-дель-Соль конница мамелюков врезается в толпу. Площадь превращается в мясорубку: люди, кони, кровь, разодранные знамена, сабли, ножи, конское ржание, проклятья, визг, немые вопли. («То была война, в которой мы неминуемо должны были потерять все».) И снова толпа: пьяные, увечные, голодные, прокаженные, калеки, горбуны карабкаются вверх по склону холма, а впереди — слепец рвет гитарные струны. Я не слышу их голосов, но знаю, что они славят Желанного и рабство. Но вот постепенно толпа, Мария Тереса, летучие чудовища, семья Карлоса IV, гуляющий люд из долины Сан-Исидро, Бородач, Пепе-Ильо, Мартинчо — все сбиваются в один огромный круг, а в центре — пляшет хоровод из «Игры в жмурки». Скачет вокруг моего Боевого быка с глазами Сатурна, только на этот раз они у него завязаны, и он вслепую тычется во все стороны, бодая воздух.

(«Мною написанные картины ожили и двинулись, точно быстротечная история — история моего времени».) И когда все мои персонажи, включая автопортреты, на которых я, повторяясь, старею, и все наброски, и все рисунки собрались вокруг хоровода из «Игры в жмурки», тени вдруг задрожали и рассеялись во мраке. А в темном аквариуме, трех пядей величиной, оживает черная живопись, поначалу мне совсем незнакомая. Постепенно я начинаю узнавать Мадрид, но совсем другой, не тот, что знаю и держу в памяти. В ночи, ибо это глухой предрассветный час, я различаю площадь и дворец Орьенте. На площади разбит парк, помню, во время войны король-самозванец выровнял площадь перед дворцом, снес дома и расчистил улицы, чтобы при любом бунте, вроде того, например, что вспыхнул в мае, площадь хорошо простреливалась. Однако сам город поднялся выше деревьев. Высокие-превысокие дома, будто приснившиеся сумасшедшему зодчему, точно гигантская изгородь из ульев, упираются в небо. Гроздья фонарей, светящиеся меж безлистых ветвей, превращают глухую ночь в белый день.

Нескончаемая очередь стоящих в три и даже в четыре ряда людей тянется через площадь и теряется в далекой дали. Железные переносные решетки с одной стороны огораживают, сдерживают эту бесконечную змеящуюся вереницу людей, ожидающих своей очереди войти во дворец Орьенте. Мужчины и женщины в невиданных нарядах, как будто весь Мадрид, превратившийся в гигантский улей, вырядился в неведомые, но одинаковые маскарадные костюмы. Одетые в странные накидки с рукавами, люди дрожат от холода, жмутся друг к другу и растирают окоченевшие руки, похлопывая себя по рукам и плечам и разговаривая, выдыхают облачка пара, которые застывают на лету. Я не очень удивляюсь, когда вдруг начинаю слышать то, что они говорят, так ясно, будто никогда не был глухим. «Для всей страны он был отцом родным, — говорит какой-то старик. — Всю ночь стою, ни минуты не спал, и не уйду, пока не увижу, как он лежит там, во дворце». — «Говорят, некоторые священнослужители благословляли тело, проходя мимо гроба. А были и такие, что глянут — и перекрестятся. Некоторые падали на колени у изножья». — «Мы — цыгане из Посо-дель-Тио-Раймундо. К нам он относился по-доброму». — «Как вы думаете, дадут мне поцеловать его, когда я подъеду?»— то и дело повторяет старуха.