Долина павших - [88]

Пройдет еще более полувека, и во время последней гражданской войны в Испании, когда «Драка на дубинках» — в который раз! — зазвучит горьким сарказмом, картина снова окажется во Франции, добравшись туда через Швейцарию вместе с остальными полотнами музея Прадо. А когда воцарится имперский мир, установленный якобы ради пролетария, который через эту империю доберется до самого господа бога, через ту самую империю, благодаря которой, как утверждал Франко, он или вознесет Испанию на недосягаемую высоту, или покинет ее ногами вперед — «черная» живопись тихо и спокойно снова возвратится обратно в Прадо. И там, совсем неподалеку от места, где некогда стоял Дом Глухого, без пользы для людей висит «Драка на дубинках». Наверное, ни у одного народа нет более точного рентгеновского снимка. И, наверное, нет снимка более бесполезного. Снова и снова, на протяжении стольких повторяющихся лет, проходим мы мимо картины и не узнаем в ней себя, потому что в Испании, по справедливому свидетельству самого Гойи, написанному рукой не слишком грамотного старого человека, в Испании никто себя не знает. Никто никогда и раньше себя не знал, и так остается по сей день в нашей истории.

16 апреля 1828 года

Его величество король Фернандо VII налил понемножку коньяку в наши пустые бокалы.

— Сеньор, вы оказываете мне честь.

— Всегда рад услужить тебе, старина. — Он ущипнул меня за щеку и улыбнулся — совсем как поваренок или младший конюший. — Servus servorum Dei[113]. Это — я; это выражение, да еще латинские молитвы, — единственное, что осталось в голове от того, чему учил меня епископ Ориуэлы. А могло и того не остаться, глядишь — и самой головы, правда?

Я не стал отвечать, потому что он все равно не слушал. Он совсем утонул в кресле, как в ванне, и опять чесался. Потом прополоскал рот коньяком, кажется, рыгнул, сплюнул на пол, плевок затер ногой. Я так и не понял: эта манера рыгать и сплевывать была привычкой или просто ему нравилось паясничать. Развалясь в мягком кресле, он разглядывал портрет, который я только что закончил, щуря темные, умнейшие глаза, в глубине которых таилась и всегда готова была сверкнуть насмешка.

— Ты, конечно, заметил, что и горностаевая мантия, и золотое шитье, и скипетр, и орден Золотого руна — театральный реквизит, — сказал он вдруг, указывая на портрет, стоявший на мольберте у погасшего очага. — Великолепные подделки, но все до одной — из театра.

— Нет, — удивился я. — Не заметил, когда писал Ваше величество. Наверное, не хотел замечать. То, что я пишу, — для меня единственная правда. В противном случае ее не стоило бы увековечивать.

— Потому, видно, ты и написал меня таким, — Он улыбнулся, закурил сигару и вынул ее изо рта, чтобы я мог читать по губам. — Мне бы следовало послать тебя на гарроту, а еще лучше — удушить своими руками, так, ради шутки. По крайней мере ты бы умер от руки друга. Клянусь тебе — друга.

— Вот я и написал вас таким, сеньор. И не мог написать иным, раз вы такой.

— Может, я и такой; однако не уверен, что знаю, какой на самом деле. В день открытия конституционных Кортесов, которые мне навязал Риего своей революцией, от меня потребовали открывать их в мантии и короне. Вы, революционеры, иногда до смешного консервативны во всем, что касается протокола. Именно тогда я понял, зачем во Франции отрубили голову королю — чтобы короновать императора. — Он затряс головой и пожал покатыми плечами. — Я засмеялся в лицо этому сброду, в глубине души мечтавшему отрубить голову и мне, и с удовольствием сказал им правду — смешнее не придумаешь…

— Смешнее не придумаешь, Ваше величество?..

— Ни мантии, ни короны, ни скипетра не было — все увезли французы при отступлении. Твой дружок, король-самозванец, может, и делился с тобою хлебом в голодные дни, но, удирая, прихватил с собой все — даже дворцовых пауков. Ну и решили, что на заседание Кортесов я отправлюсь в мундире генерал-капитана. А рядом с троном на кресло положили мантию, скипетр и корону, взятые со статуи святого Фернандо из Оружейной палаты.

Он довольно засмеялся, зажмурившись и сведя широкие и густые черные брови. Когда он смеялся, то походил на совсем другого человека, казался выше ростом, шире в плечах и в груди. И чем-то напоминал своего покойного отца, от которого не взял ничего — ни в лице, ни в повадке. (Аllora, appena il crepuscolo il giorno comincia a scolorire e nel traspasso dei colori tutto rimane calmo. «Никому не удержаться на ногах от моего пинка. Самые крепкие конюхи валятся точно кегли. В следующий раз мы пойдем с тобой на конюшню состязаться в барру, а потом я сыграю тебе на скрипке, если хочешь».) Сколько лет промчалось с того дня, когда мы с Хосефой были представлены его родителям и его вдовствовавшему деду, а его самого еще и на свете не было? Полвека или больше? Утекавшее время вдали истончалось в ниточку, как реки в руслах под вечер. Порою кажется, что прошлого вовсе не было. К нему начинаешь относиться, как к сказкам — когда наверняка и заведомо знаешь, что в жизни такого не случится.

— Вся наша страна — сплошь тени и фарс, — сказал я, когда он перестал смеяться, потому что раньше он бы не услышал. — У нас никогда не было и не будет ничего по-настоящему. Даже горя — оно со временем тоже забывается.