Десятый голод - [3]

И в самом деле — бесконечные пояснения! И сколько парсангов от перехода до перехода, и где имеются родники, ручьи и озерца, где вода ядовита и пить эту воду нельзя — она сочится из недр, начиненных серой либо аммиаком. Где искать съедобные травы и коренья. Где ютятся дикие пчелы и жирные голуби, где съедобна земля. А еще рекомендует пергамент искать серебро и мыть на отвалах золото, искать по берегам жемчужницы. Или вдруг пергамент рекомендует купить наложницу и обменять в другом месте на евнуха, или сокола для охоты, но ни в коем случае не идти с караванами. Караванщики чинят блуд и насилие, идти с ними — подвергать свою душу смертному искушению: каждого путника они склоняют к сожительству — все караванщики…

Мне самому не верится, что так мы и шли! Читаю и сам не знаю, что я ищу, что так мучительно щемит мне душу?

«…Десять посещений святыни Наби Юнеса в Нинве[4] равны одному хаджу в Мекку! Десять посещений мечети Омара в Аль-Кудсе[5] равны одному хаджу в Мекку! Десять посещений усыпальницы отца Ибрагима в Хевроне[6] равны одному хаджу в Мекку! Малодушный же подобен камню в устье колодца — он сам воду не пьет и на поля ее не пускает. Малодушный подобен побеленному надгробию: снаружи он весь бел, зато внутри полон мертвых костей. Не страшись свирепых разбойников и не бойся демонов подземелья, будь дерзок, как тигр, и смел, как лев! Тогда и Евфрат ты заставишь течь сквозь игольное ушко, а взгляду твоему, устремленному вдаль, любые страхи покажутся мелкими. Смело ступай под землю, бери свой молитвенный коврик — и иди! И тогда одежда, в которой ты не грешил, никогда на тебе не истлеет, а обувь, в которой ты не ступал в общество негодяев, на тебе не развалится!»

Нет, никогда мне уже не вспомнить, как мы сошли под землю и сколько наш путь продолжался: годы, месяц, век? В том и заключается все коварство пещер — никогда не помнишь, сколько вас было и сколько времени шли, не помнишь, где вышли. Мои спутники странным образом исчезали, обезумев от беспрерывных галлюцинаций, и вот теперь они превратились в мои собственные галлюцинации, и их могилы ищу я и сразу натыкаюсь на интересное место. Оно меня взволновало: «Судьба не пошлет тебе две смерти! Та, что тебе предназначена, — ею умрешь. Те, кто умирает в пути, на лбу у них проступает надпись: „Это возлюбленный мой, умерщвленный мной!“ Птицы стаей слетятся к усопшему и осенят его крыльями, и тени в белых и голубых одеждах окружат его могилу».

Это место меня смущает, никак я его не пойму. Не может быть, чтобы ребе умер, что где-то мертвый лежит! Я вспомнил, как глубоко под землей мы вдруг увидели вереницу бестелесных фигур. Они плыли мимо в жутком фосфорическом свете, а я воскликнул испуганно: «Ребе, что это, ребе?»

«Души евреев, — сказал он спокойно. — Где бы еврей ни умер, его душа идет в Иерусалим, ибо в день Воскрешения мертвых там вострубят в трубы, и каждый будет судим».

А если так, то все они здесь, все мои спутники! Мне только надо их встретить, а где их встретить — уж я это знаю.

Глава 3 Толик

Мой доктор, кстати, гораздо понятливее и добрее, чем я о нем думал. Придется сменить ему кличку на более мягкую… В обед он принес, как обычно, поднос с моей ненавистной диетой, а я, возбужденный, был с головой погружен в пергамент.

— Доктор! — схватился я за него. — Давайте я вам почитаю, давайте переведу?! — И принялся с ходу читать про пещеру в окрестностях Иерусалима, именуемую в пергаменте Кровяной.

Над ней, над пещерой, видна кровь Хавиля[7], убитого своим братом Кавилем[8], сыном Адама (благословленного Богом). Кровь убитого стекла с половины горы и видна отчетливо над пещерой. Время стирает, а ветер выветривает сей след, но Бог увековечил на камнях след преступления: он тянется, как потек на горе, а кончается возле пещеры, ибо Кавиль, убив брата, тащил и тащил его, покуда не сбросил в пещеру.

— Доктор, это ведь та пещера, где и нашли меня, конечная остановка? Отвезите меня туда! — стал я его умолять. — Посижу там немного, может, и встречу кого из наших?

К этой дикой просьбе, как ни странно, он отнесся вполне нормально: не стал меня отговаривать, не стал расспрашивать ни о чем, а вроде бы похвалил даже: «К вам возвращается и жизненная активность!» — но сказал, что этих вещей он сам не решает. Ведь есть и еще врачи… «Наберитесь терпения, дорогой Калантар. Еще денек, и, думаю, все устроится».

И вот — едем, мой первый выход на свежий воздух, первый раз без пут-проводов, без проклятых присосок и нашлепок. Раннее, какое-то слизистое утро, меня качает от слабости, всего качает. Тепло я одет и обут, но никакого понятия, что за время года стоит на улице.

Я весь обмираю: «Бог ты мой, улицы Иерусалима, Иерусалим!» Пытаюсь вызвать в себе всеми силами священный трепет, всегда у меня возникавший при этом слове. Но кружится голова и подташнивает, а во рту противный металлический вкус. Озираюсь кругом, вижу здание из розового камня — меня из него только что вывели: клиника это или больница? Эх, прочесть бы только медную дощечку с ивритом, и смотрю дальше, на мокрые от росы и ночного тумана сосенки. Через плечо у меня ремешок, а сбоку в футляре пергамент: он может в любую минуту мне понадобиться! Особенно у Кровяной пещеры, такое у меня предчувствие.