Десятый голод - [26]

Мгновенно остыв, отец повернулся ко мне. Глаза его потеплели… Он стал говорить, как вчера во сне он увидел ребе Вандала, тот пришел к нам прямо во двор. При ребе сумка была, похожая на портфель, но отец поразился усталому виду ребе: он выглядел изнеможенным. Где вы так наишачились, ребе, спросил он его. И ребе в ответ улыбнулся, сказал, что действительно тяжко работал, действительно наишачился. Вы видите, Нисим, сумку, спросил он отца. Здесь следственные материалы вашего сына… Тогда мой отец спросил: «Вы эту сумку украли?» А ребе похлопал его по плечу, сочувственно улыбнулся: «Хахам Нисим, там, где я был, ничего не воруют, там только судят! — И ребе добавил: — Если судят человека на небе, то тут наказание отменяется. И наоборот… Не надо меня много спрашивать, Нисим, я понимаю, что вы очень волнуетесь!»

Кончив мне это рассказывать, отец опять повернулся к кухне и с новой силой крикнул туда:

— Не так ли было, Ципора, а? Теперь же всем своим видом ты хочешь сказать, что тебе противно; почему это все провернул ребе Вандал, «этот поляк», а не твой ребе Птахья, которого ты вечно суешь…

Он не докончил фразу — из кухни стремительно появилась мать. Она сорвала с себя фартук, скомкала его на ходу и бросила на стол, чуть ли не в лицо отцу. Она сказала лишь несколько слов, и я не обратил на них никакого внимания, полагая, что это сказано было в пылу их спора, сгоряча и в запальчивости:

— Хорошо, отдай ему сына, Нисим! Но придет еще час — ты горько пожалеешь об этом, и сам ты мне скажешь: «Лучше бы сын наш пошел по сроку в Сибирь, ибо оттуда еще возвращаются, но оттуда, куда уведет его „этот поляк“, — никогда!»

Села на стул и заплакала: моя мать — сильная, мудрая женщина, а эти слова ее оказались пророческими… Я лежу в палате и вижу отсюда, как, горестно кусая губы, она плачет. Мне вспоминаются эти слова, и смысл их постигаю по-новому: «Действительно, никогда!»

— Ладно, не плачь! — примирительно говорит отец. — Какое имеет значение: ребе Вандал, ребе Птахья? Главное, что он уже дома, поговорим поэтому о другом. — И махнул неопределенно рукой туда, где простенок…

Ни мне, ни матери не было никакой нужды поворачивать голову на простенок — мы знали, на что он показывал, что он имел в виду. Висела там грамота в серебряной оправе, выданная в XVII веке «патриарху якобитов, реш галута[28] ребе Птахье из Мосула», составленная по-арабски, за подписью надира Мухаммад-хана, повелителя правоверных…

Читать по-арабски в то утро я еще не умел, но знал прекрасно, о чем в этой грамоте шла речь. Писалось там, что ребе Птахья, явившийся в Бухару из Мосула после жестокой стычки между евреями и общиной сабатейцев, которые поклонялись звездам и были язычниками, возводится в сан надима-сотрапезника и получает следующие льготы: «При встрече с правоверным он может не снимать головного убора, не обязан сходить с тротуара и уступать дорогу, не должен в знак унижения перепоясывать себя веревкой, дозволено выезжать на осле, имея под собой седло».

Сейчас в палате я улыбаюсь и вспоминаю другие вещи, а не только текст этой грамоты. Мать хранила в доме предметы старины, исторические документы, они переходили по наследству из рода в род.

Однажды пришла к нам сотрудница краеведческого музея: не согласится ли мать передать семейные наши реликвии в местный музей? Мать категорически ей отказала. Но описать для каталога — согласилась… Для начала она вынесла миниатюрный свиточек Торы из личной, домашней синагоги ребе Птахьи, потом показала оленьи рога, украшавшие нашу гостиную. Одно время ребе держал оленя, который всех и вся бодал, никому не давая к ребе приблизиться. Ребе пригласил столяра, и эти рога оленю отпилили. Мать говорила, что ребе дожил до возраста первых патриархов, и, чтобы придать влажность его высыхающему мозгу, ребе купали в ванной с фиалковым маслом, и вынесла сотруднице музея старинную бутыль зеленого цвета, в которой это масло хранили.

Затем она принялась выносить посуду: хрустальные вазы, кубки. Это собирал другой ее предок — Беньямин по прозвищу Халдей. Он был купец и ходил с караванами в Междуречье, Месопотамию. У него была страсть к хрустальной посуде, он тратил на это бешеные деньги. Евреи же Бухары обращались к нему «сар а-сарим», что означает князь князей, ибо купец Беньямин Халдей давал на общину щедрые пожертвования. Однако по сей день говорят, что все свои деньги он закопал в пустыне.

Женщина из музея провела в нашем доме чуть ли не весь день, и все это время отец угрюмо молчал: хвастать ему, в сущности, было нечем. Предки его были устод — мастера и ремесленники. Один из них, правда, отличался огромной физической силой: он мог ухватить огромного племенного быка за рога, и бык не в состоянии был даже пошевелиться. Звали этого силача Шимшоном, а прозвище его было А-Гибор. Во всем же прочем природа его обделила: он никогда не держал слова, не исполнял угроз и был крайне ленив. Мне говорили, что он любил еще птичьи бои, занимался дрессировкой боевых петухов и перепелов, а все остальное время посвящал поискам зарытых кладов; носил с собой змею, полагая, что рано или поздно змея укажет ему, где зарыты сокровища.