Десятый голод - [25]

Мы пришли к своему имуществу и легли, и ребе поведал нам всю историю с этой двуглавой. Лань моя, это уже не гематрия, а просто красивая агада. Я думаю, эту историю каждый ребенок в Израиле знает, и, если вам снова скучно, не читайте!

— Итак, Авреймалы, — начал ребе, — предстал однажды перед царем Соломоном князь демонов. «Ты ли тот, о котором все говорят, что он всех мудрее? А не желаешь, покажу тебе нечто, чего ты сроду не видел?» — простер руку к стране Тевель, и появился человек о двух головах. Задрожал Соломон и велел отвести двуглавого в отдельную комнату. Расспросил он его, какого он роду-племени, где обитает, есть ли солнце у них и луна? Пашут ли тоже, жнут ли, как мы, пасут ли стада, молятся ли Господу Богу, как мы, дети Адама? Все разузнал, что хотел, и спрашивает: «Хочешь, конечно, вернуться?» — «Еще бы!» — обрадовался двуглавый. Привели Асмодея, и велел Соломон отправить гостя обратно. «Нет, — сказал Асмодей, — теперь вовеки он не вернется!»

Старик Фудым сидел возле ребе, сладко зажмурив глаза, тихо, блаженно кивая, будто забытое вспоминал, будто сам был свидетелем этой древней, волшебной сцены. Она отчетливо вставала в его памяти, он отпускал странные замечания:

— И тогда, ребе, он остался жить на земле!

— Остался жить на земле, совершенно верно, Авреймалы, и женился на нормальной земной женщине, и та родила ему семерых сыновей: шестеро уродились в мать, а седьмой — о двух головах, как и отец, — уродом… Прошли годы, умер отец, и поднялся между наследниками спор. Он был об имении, ибо тот человек, отец их, посвятил себя землепашеству и быстро сделался богатейшим на свете. Седьмой утверждал, что он о двух головах, что их двое, — в наследстве он требовал две доли!

И снова припомнил старый Фудым, все так же блаженно закрыв глаза, радуясь своей древней, ожившей памяти:

— Все семеро отправились на суд к великому Соломону, и сделал он испытание!

— Именно так — испытание! «Сделаем ему испытание, — сказал Соломон. — Если обе его головы воспринимают одно и то же по-разному — значит, два человека он, а если одинаково — то один». И велел принести горячую воду. Стали лить на одну из голов, а завопили обе: «Мы умираем, мы умираем!..»

Фудым открыл глаза и поглядел на ребе, с которым говорил одним языком, затем четко и ясно вдруг произнес: «Я был Бенайей[27]!» — гордясь при этом неведомо чем.

Сообщение это ребе принял спокойно, но что у него на душе творилось, этого я не знаю.

— Я помню, он пару извлек, Асмодей, — мужчину и женщину! — добавил Фудым. — Но женщину царь велел упрятать! Я был Банаей… — повторил он еще раз. — Он поручил это мне!

— Об этом и говорит коллега: «Иначе бы род людской перевелся, другая бы Тора была!»

Вот и все, моя лань, про зону ядерных испытаний. Теперь вы знаете все! Ах да, почему моя душенька корчилась и на кого похожа была двуглавая? Об этом в другой раз, уж очень устал я!

Глава 9 Чор-Минор

В эти дни в моей памяти все упорнее, настойчивее возникают лица моих дорогих родителей. Вижу нашу гостиную, устланную коврами… Зимнее, ясное утро… И эта картина не может уже стереться, ничто не может ее заслонить.

В это утро отец отведет меня в Чор-Минор, к ребе Вандалу, моему единственному и безусловному спасителю. Мать же, странно притихшая, прячется от нас на кухне. На столе завтрак: пустая картофельная шурпа, лепешки, горячий зеленый чай. Отец не поднимает глаз от тарелки, отец зовет ее к нам: «Иди, Ципора, сюда, покажи сыну свое лицо, обрадуйся его избавлению!»

Из кухни слышится подчеркнутый звон стаканов, грохот передвигаемой посуды. Тогда отец возвышает голос — признак подступившего раздражения.

Он ей припомнил, как весь этот месяц она покоя ему не давала своими воплями. Ей было тошно видеть, как он сидит дома, сложив якобы руки, и ничего не предпринимает для спасения сына. Она гнала его к зиндану, требуя торчать там дни и ночи, чтобы он рвал с Чингизова живое мясо… Но это бы полбеды, она гнала его ко всем могилам — просить мертвых за сына!

— И вот полюбуйтесь, ходит по дому, словно воды в рот набрала! Словно принесли ей покойника на отпевание, упаси Господи, а не сына родного живым и здоровым!

Не получив из кухни ответа, отец кончает завтракать.

Долго читает молитву, шевеля беззвучно губами. И напоминает матери ребе Птахью, ее знаменитого предка…

Не оттого ли она так расстроена, спросил он язвительно, что в этой истории со спасением сына принял участие ребе Вандал, «этот поляк», как она презрительно о нем отзывается, а не ее предок, ребе Птахья? Конечно, продолжал отец, ты бы хотела, чтобы я не отходил от его склепа и только к нему бы взывал, и, если бы сын пришел домой, ты бы лопалась от счастья и гордости! Ты бы приготовила нам куда более праздничный завтрак, чем эта бурда из мерзлой картошки!

Мать по-прежнему не выходит из кухни, упорно молчит, а отец ее пилит дальше, изливает душу. Зачем же так лицемерить, распаляется он, вспомни, Ципора, хотя бы вчерашний день и мой сон — вчерашнее утро, когда ты сама сказала: «Да, Нисим, теперь я верю, что он будет дома!»

— Иди же сюда! — позвал он настойчиво. — Я и сыну хочу рассказать этот сон, повторить его при тебе… И буду рассказывать всем, тысячу раз, мой сон с чудом, ибо так и следует поступать еврею!