Десятый голод - [28]

Дорогой сюда я только и делал, что повторял за отцом этот маленький текст на иврите и, страшно волнуясь, ничего все равно не запомнил.

Старик Фудым возник из каменной ниши под темной аркой, возник неожиданно, бросившись на отца с упреками:

— Ни капли совести, Нисим! Ни совести, ни благодарности — в такой день хотя бы постарались не опаздывать!

— Миньян собрался? — осведомился отец в свою очередь.

— Давно собрался, давно молимся! Еще бы минута, и я бы нанял такси, чтобы лететь к вам…

— Вы не знаете мою жену, — стал оправдываться отец. — Не знаете этих женщин!

Старик из ниши оказался человеком отходчивым. Я понял, что здесь он живет, но не хочет тратить время на перепалку. Он загремел цепями, отворяя со скрипом гигантские створки из мореного дуба с резным орнаментом. «Опоздали на целый час, Нисим! Когда войдете, не подходите к ребе, не беспокойте его своими извинениями!» Он впустил нас во двор старинного замка и снова запер ворота.

В следующее мгновение я, кажется, побледнел, позеленел, стал малиновый — не знаю! В глазах у меня все помутилось, а горло перехватила судорога…

Вспоминая сейчас пережитый позор, я вижу себя лежащим без чувств возле Торы, у ног ребе, и откладываю карандаш, не в силах об этом думать, не в силах про это писать — хожу взад и вперед, а руки у меня трясутся. Много раз после этого я исступленно ей восклицал: «Ну если знала, что я приду, что пришел уже — почему не отсидеться было тебе в своей комнате, почему?» А она зажимала мне рот, кидалась на шею и осыпала горячими поцелуями… На что, скажите, были мне ее поцелуи, если в тот день я лишился чести благодарить Господа возле Торы, отвергнут был Торой и Богом? А, да что говорить?! Я, господа, суеверен, у меня мистический склад души, в эти вещи я ой как верю! Верю, что все было сверху, оттуда, Господь отринул меня, не отпер мне двери раскаяния. Вот и бегаю по палате, вот и ломаю себе в отчаянии руки!

Было так: у старика Фудыма никак не попадала в паз тяжелая щеколда запора, он был слишком стар, тщедушен — прижать ворота недоставало сил у бедного Фудыма. Мы с отцом привалились, створки сомкнулись, и щеколда зашла на место. Я обернулся…

Она стояла на нижнем этаже айвана[29], держась за резную колонну. Об эту колонну она опиралась, глаза наши встретились! Она метнулась и тут же исчезла. Глазами я ее не узнал, это я помню, но что-то во мне вздрогнуло, задница ахнула. Она, бедная, исколотая жестокими уколами, как штыками, вдруг завопила! Потом спина моя завопила… И все во мне возмутилось, взывая ко мщению, к справедливости.

Мы вошли в домашнюю синагогу ребе, а задница и спина гудели, жаловались, возмущались: «Не может этого быть: возле ребе, в святом таком месте, — эта гниющая блядь!»

Было полно народу, люди давно молились. Подошел Дима Барух, молча пожал руку, представился: «Познакомимся — Дима Барух! От души поздравляю…» В эту минуту отец развернул талес и накрыл им мои плечи. Затем принялся наворачивать мне на левую руку ремешки филактерии, возложил их на мою голову и сунул в руки сидур. Привел, короче, в надлежащую форму…

Я увидел себя обнаженным, все мое тело было сплошным позором: мои длинные, красивые ноги, мой торс из упругих, накачанных мышц, мои плечи с рельефными «дельтами», бицепсами и трицепсами, моя мощная, выпуклая грудь со смуглой и гладкой кожей были невыразимым позором! Сбоку на табурете сидела женщина и рисовала на мне кружочки, весь я был в синих кружочках: грудь, живот, спина… «Как же ты, парень, себя запустил? Расцвел как сирень, всем букетом расцвел. В лесу живешь разве?» — и цокала укоризненно языком.

Отец толкнул меня в бок, я сразу очнулся — он показывал глазами на ребе, он чмокнул себя в руку. Снова показал глазами на ребе. Надо пойти поцеловать ребе руку, сообразил я, но сразу же ужаснулся. Я же весь гуммозный, у меня на губах язвочки, они кровоточат: как я смею подойти к ребе?

«А это — на губах — пройдет. После первых уколов проходит», — сказала врачиха в белом халате и с авторучкой в руках.

Я вырвался от отца, отошел и сел на скамейку. Он тут же подсел рядом. «Ты почему не идешь к ребе?! — закричал он одними бровями, отчаянно шевеля кожей лба. — Пойди поцелуй ребе руку!» Я отвечал ему, я тоже орал мимикой прямо ему в лицо: «Да ребе же молится, занят! Потом подойду…» И он от меня отстал. Все сидели вдоль стен, молились, качались. Слышались стоны, вздохи, тихие шорохи.

Врачиха опять сказала: «Запущенный неслыханно случай! Главное сейчас — диета: ничего соленого, острого… Но гарантирую полное выздоровление. Согласен будешь на пункцию? Это мое условие, решай на месте! Случай твой как раз для моей диссертации, ты не алкоголик, не наркоман, и наследственность, вижу, отличная».

В комнате все вдруг поднялись и стоя принялись качаться, как маятники. Сделалось тихо, совершенно тихо, и ребе на меня обернулся… Ребе стоял, облокотившись на тумбочку, и две свечи горели на тумбочке. Талес же его был очень красивый. Старинный, с серебряным окладом на шее, а филактерии — просто огромные! Глаза его застилал туман, но вот он узнал меня, вспомнил, а вспомнив — расхохотался: «Ай да Юхно, ну и Юхно! Помнишь, как он поливал этой ночью твою машину?» И сразу мне стало легко, весело… Ребе хохотал одними глазами, как здорово напроказивший вместе со мной мальчишка, подурачивший ночью Чингизова, близнецов-чекистов… Я весь рванулся вперед, чтобы пасть перед ним на колени, жадно целовать ему руки, ноги, но отец ухватил меня за полу: «Шмоне эсре