Десятый голод - [17]

Угрозу мою она поняла буквально, приняла ее всерьез: я прочертил в воздухе путь моего стола письменного к двери, потом — ее, моей лани, — от кресла к кровати… Ее воображению все и нарисовалось: баррикада у двери, а я по-волчьи, словно ягненка, тащу ее, бедную, в постель.

— Да нет, успокойтесь, я этого не сделаю! То есть сделал бы с удовольствием, но поглядите под потолок! Зрачок видите там? Они наблюдают за нами, ворвутся и помешают.

Глазок ее успокоил, она облегченно передохнула. Однако тревога в нее вселилась. И четкая тяга к порогу тоже. А я одному был рад: по крайней мере кто-то меня выслушивал. И стал продолжать, сам в себе открывая что-то:

— Если злой человек, говорят мудрецы Талмуда, откровенный злодей, совершит под конец жизни хоть маленькое добро либо раскается просто, то это так зачтется ему, что прямо в рай дорога, верно я говорю? Но если истинный праведник согрешит в чем-то хоть раз, то все былые заслуги его перечеркиваются, он как бы сам становится злодеем, вы понимаете? Ну хорошо, спрошу вас конкретно: почему ребе Вандал не удостоился войти в Иерусалим, за что он наказан? И что за грех совершил? А потому не правы ли оказались те, кто за ним не пошел, не умнее ли они нас в тысячу раз? Они и слушать нас не хотели — агитаторов ребе! За кем, — кричали, — идти? За этим сумасшедшим поляком? А кто там, — кричали, — еще? Полоумный Фудым, грязная проститутка Мирьям, кавалер «четырех крестов» Иешуа?

— Кавалер «четырех крестов»? Это что, русские боевые награды? — моя пугливая лань снова зажглась любопытством.

Она все-таки была на работе: блокнотик с карандашом лежал у нее на коленях.

— Вы в армии там служили? — спрашивала она. — Хорошо знакомы с современным русским оружием?

Я улыбаюсь: домашний русский у девочки, книжный русский, оранжерейный! Откуда ей знать про «кресты» — эти награды дьявола?

— Простите, — говорю я ей с горькой усмешкой, — вы разбираетесь, может, в гематрии, учили в школе Талмуд и каббалу, но тут вы меня рассмешили, тут вы дитя… Это синоним дурной болезни. Аллегория, если хотите, жаргон!

И долго хожу по палате, прикидываю: а что скрывать, собственно? Что уносить в могилу? Если израильской разведке интересно — расскажи, Иешуа!

— Глубокой ночью однажды, когда я работал еще на такси… (А все паскудства, кстати, случались со мной ночью.) И эта работа связана была с вечным риском, со множеством соблазнов… Еду я, значит, и шарю кругом глазами — клиентов ищу. И вижу вдруг девушку: бежит посреди дороги, отчаянно машет мне, дрожит, чем-то перепугана страшно. Сажаю ее в аппарат и набираю скорость. А она мне опять велит тормозить, выскакивает и убегает. Я машину не тронул, сижу и смотрю: бежит она по обочине, по мелкой гальке, ноги себе подворачивает. А сама все назад оглядывается, будто на помощь меня зовет и меня же боится. Дал я газу, сравнялся, выскочил и хватаю за руку: «Чего вы вдруг испугались, какая опасность грозит вам?» А она дрожит, слова не может произнести. Стояли мы с ней под фонарем как раз, и я ее разглядел: высокая, гибкая, маникюр, как у вас, такие же точно туфельки белые — изумительной красоты девушка! Один лишь изъян был в лице — клычочек, эдакий зубок-паразит на верхней десне. Это так, между прочим…

Опять хожу по палате и долго молчу. «А может, и ошибаюсь, может, эту встречу ночную и надо принять за точку отсчета, с нее ведь и началось? Ночная встреча с дьяволом-искусителем моим… Он ведь с юмором, дьявол! Ошибка думать, что он вечно ищет тебя, охотится за тобой, поджидая за каждым углом. Э-э! Его уламывать надо, да…» Я удивительным образом прозреваю, мне открывается истина, я перескакиваю в моем рассказе много порядков разом:

— Это была редкая блудница, странная и необычная! Хилал же Дауд называл ее богородицей, относился к ней как к святой, но нет, она ею не была… Но и просто блядью не была. Она жила высокой мыслью: мечтала пройти у могилы праматери нашей Рахели. Обратной дорогой — из галута в Иерусалим, мимо гробницы Рахели… Тогда лишь, говорила она, весь еврейский народ и очистится, ибо мнила себя дщерью Сионской и блудницей Иерусалима — ведь так называли пророки Землю Израиля за прегрешения наши против Всевышнего!

Опять хожу возле кресла с Иланой, шлепая больничными тапками. Вижу отчетливо всю эту сцену под фонарем, когда дьявола своего уламывал.

— Долго топтались мы с ней на гальке, я в ход пустил все свое обаяние, красноречие: говорил про добрых и милых своих родителей, про дом наш гостеприимный. Где, мол, укрыться ей, как не у нас? Чем я ей подозрителен? А помню ведь голос благоразумия: «Плюнь, опасно бабу цеплять на улице!» И в самом деле — плюнуть бы мне на сучку эту красивую, ведь я на работе был, мне сменную выручку делать…

Меня всего передергивает, я содрогаюсь от собственных слов. Как будто никогда не любил, не пережил белесого безумия ревности: какой сатана, что я говорю? Но полон по горло злым, ледяным мщением:

— Голосу ангела своего, голосу благоразумия, внял я лишь отчасти — отдельно нам постелил. А она позвала меня, и я пришел, и лег, и началось у нас сладчайшее душегубство… Я принимался ждать ее с вечера, мучительно считая часы, а она приходила, когда ей вздумается, — как ведьма, как привидение, после полуночи. Тихонько скреблась в дверь, и я отпирал, и мы кидались друг к другу. Я ничего не знал о ней ровным счетом: где живет, чем занимается? Я даже в имени ее сомневался! А имен у нее — я вам уже говорил — было множество… Мы распивали бутылку вермута — я вермут ей покупал и самую дешевую кильку пряного посола. Это она любила, это считала лакомством! Быстро она напивалась, и тогда на нее нападал безотчетный страх, тряслась она вся и дрожала… Я думаю, это были «кресты». Дом у нас был большой, в комнату мою со двора вел отдельный ход. Никогда не знали родители, когда она приходила и когда уходила. За домом же был у нас сад с цветами, с арыком; зимой и летом в арыке текла чистая питьевая вода. Мы уходили во двор нюхать цветы, ей нравилось гулять под луной, гуляли мы нагишом, и я обалдевал от умиления, как она с цветами беседует: шепчет им что-то, ласково гладит… Однажды включил я свет: она лежала, зажмурив глаза, я увидел ее наготу — груди ее, длинную линию ног. Увидел живот мраморный, слишком уж мраморный! «Что это за сыпь у тебя с язвочкой?» А она вздернула моментально простыню. «Это пустяки, — говорит, — это у меня нервное, аллергия!» А я и поверил! Я бы всему тогда поверил.