Циркач - [6]

Я спал крепко и долго, день уже давно начался, когда я проснулся и услышал с улицы слабые звуки, характер которых не мог определить. Я встал с роскошной, позлащенной кровати в форме лилии, которую Принц еще прошлым вечером, сразу после моего приезда приказал немедленно доставить в мою комнату, и подошел к открытому окну. Ах, Шакал, от того, что я увидел, у меня перехватило дыхание. Перед флигелем был небольшой круглый пруд, в который, мягко журча, лилась из родника кристально чистая вода. У родника на корточках сидел мальчик и набирал воду в два изящных ведерка из красной меди, сделанных, казалось, из золота — так блестели они. Шакал, он был почти голый, этот мальчик. На нем были только сандалии на босу ногу и стянутый тонкими веревочками, крошечный треугольный лоскуток тонкой, мягкой, почти прозрачной кожи, прикрывающий пах. Я видел его вполоборота, но его лицо было чуть повернуто в мою сторону, так что по большей части я мог рассмотреть черты. Я понял две вещи, Шакал. Я понял, что сделаю все, приложу все силы, чтобы взять его с собой для тебя. Но я также понял, что видел лицо этого мальчика когда-то, давным-давно. Это не мог быть тот же самый мальчик, ведь то воспоминание слишком давнее, Шакал. Но это было лицо мальчика, которого я… Когда-то я позволил… одного мальчика… Это было в… Ты спишь?

— Нет.

— И я взял с собой этого молодого, почти голого Метиса, которого увидел у родника, — для тебя, Шакал. Но он был так похож на другого мальчика, на мальчика из давнего прошлого. Знаешь, что я сделал с тем мальчиком, жестокий любимый мой зверь? Рассказать тебе сначала об этом?..

Шакал что-то проворчал, и этот звук породил в моей душе крик радости, ведь я понял, что он жадно и страстно желал услышать историю, которую я никому никогда не рассказывал прежде и носил в глубине души годами, но сейчас открою ему одному.

— То, что я сделал тогда, я сделал бы сейчас снова, Шакал, неисчислимое количество раз, для тебя, всегда, каждый раз заново…

Я вздохнул и посмотрел на Шакала: он вновь заулыбался, и я стал ласкать его могучую дубинку любви, которая с легким рывком приподнималась от каждого прикосновения, чтобы потом опять медленно опуститься. Шакал, не стесняясь, улыбался мне, и стыд, который так долго заставлял молчать о моем секрете, отступил, и я смог рассказать ему о происшествии, которое столько лет хранил в тайне.

Сколько же прошло с тех пор, как это случилось? Мне было, кажется, лет десять или одиннадцать, я был в каком-то летнем лагере. Уже не помню, был это школьный лагерь или лагерь, организованный каким-то сообществом, пытавшимся сблизить юношество и природу. Мне кажется, в сущности, что я, как всегда, туда не вписывался — я имею в виду, что мое пребывание и участие были нерегулярными: я не ходил в ту же школу, что и остальные мальчики из лагеря, и уж точно не был членом юношеского сообщества, которое что-то там организовывало. Наверное, какой-нибудь хороший знакомый подруги соседки в последний момент, за несколько дней до начала летних каникул записал меня в детский летний лагерь. Нужно было ехать на три недели, но мне предстояло пробыть там всего девять или десять дней: на это время было свободно место, видимо, отсутствующего или заболевшего мальчика.

(Палаточный лагерь в долине, а потом ураган или прорвавшаяся дамба, и семьи 81-го мальчика и одиннадцати вожатых, объятые скорбью — не знаю, почему, но я всегда читал такие сообщения почти бесстрастно, в крайнем случае, у меня учащалось дыхание: крыса, собака или кошка, задавленные машиной, вызывали в тысячу раз большую скорбь.)

В лагере проводили спевки. Вожатые некрасивые: у всех были маленькие рты, а у некоторых еще и слюнявые.

Часто ходили гулять, большими группами, причем шли парами, и вожатые пытались превратить прогулку в марш, подавая пример: при ходьбе они усиленно махали руками в такт шагам.

Вечером нам читали вслух из книг, в которых рассказывалось, какими глупыми люди были раньше: верили в разных божков и даже в Бога, пока наконец не стали чуть умнее и не начали измерять температуру газов.

Лагерь был только частично палаточный: еще как минимум два деревянных барака — в них не всегда можно было заходить, обычно они использовались в случае плохой погоды.

Однажды после обеда я в одиночестве сидел в одном из этих бараков с высокими, пыльными окнами, через которые нельзя было выглянуть на улицу. Погоду только с натяжкой можно было назвать хорошей: облачно, но безветренно, время от времени едва заметно моросило. Почти все ушли из лагеря на одну из бесчисленных принудительных прогулок. Сколько всего человек было в лагере, уже не помню. В памяти обычно всплывает какое-то несусветное количество, но, скорее всего, включая вожатых, там было человек тридцать пять, не больше.

Изначально бараки не были предназначены для жилья, это были сараи для птиц, потому что лагерь располагался на территории бывшей птицеводческой фермы. В одном из бараков совершенно ничего не было, он пустовал, но в другом, где я в тот день после обеда и находился, на одной стороне было наспех оборудовано нечто вроде зала ожидания, скорее всего, для собраний местного кружка следопытов: столами служили деревянная бочка и поставленная на попа, как гриб, пустая деревянная бобина, на которой раньше были намотаны подземные электрические кабели; какие-то ящики и сундуки использовались в качестве стульев, здесь даже было нечто вроде прилавка или стойки, сделанной из ящиков из-под апельсинов и покрытой фанерой. На стойке и на примитивной мебели стояло несколько безобразных пепельниц из эмалированного металла и фарфора с рекламой табачной фабрики, а на полу — пустые бутылки и банки из-под варенья без этикеток, — видимо, те, что нельзя было сдать за деньги. На стойке же, около стены барака, стояла какая-то статуэтка из камня или фарфора, высотой где-то в четверть метра, а, может, и гораздо меньше.