Циркач - [4]

Дрожащими пальцами — и якобы задумавшись и уставившись в окно, чтобы скрыть пожирающее желание созерцать его тело — я начал расстегивать его рубашку под жилетом. Шакал не возражал и приподнял руки, позволяя мне снимать с него рубашку и жилет, после чего я разложил их — как горностаевую мантию молодого короля — на спинке кресла, которое, в сущности, было троном. Как так получалось, что Шакал обретал власть, раздеваясь, в то время как всех остальных смертных нагота делала беспомощными? Будто пока я раздевал его, он становился все более сильным, безжалостным и жестоким.

Я снял с него туфли и носки и теперь потихоньку — как часть бесшумного обряда — стягивал с бедер и с икр темные, обтягивающие школьные брюки, а потом, опустившись на колени, с рабским почтением бедного, как церковная мышь, портного из сказки, благоговейно поддерживал его ноги, пока он освобождался от штанов. Я положил брюки на подлокотник кресла так, что нежные выпуклости на месте седалища, где материи было дозволено охватывать ягодицы Шакала и защищать их от грязных и грубых взглядов мужчин, лелеющих неестественные желания, ясно были видны в сохранившей тепло ткани.

Шакал стоял теперь совершенно голый, если не считать голубых, очень маленьких трусиков из искусственного шелка, которые с предельной точностью очерчивали его невероятные мужские формы. Я смотрел на его Любовь, которая, можно так сказать, была прикрыта, но, благодаря размерам, скрыта быть не могла и которую я — всем своим сердцем, навечно порабощенного Шакалом — хотел увидеть поднимающейся и возвышающейся, подобно красивому, потревоженному во сне хищнику. Положив его бархатные брюки на кресло, я опять подошел к Шакалу вплотную и протянулся к эластичной тесемке последнего лоскутка ткани, который еще прикрывал правду, но Шакал опередил меня и несколькими плавными движениями освободился от нежного лазоревого отблеска, скрывающей Тайну тайн последней завесы, обтягивавшей его светлый Уд. Его нагота была почти столь же головокружительна, как и год назад, в нашу первую встречу, когда я с такой же робостью начал раздевать его, практически не решаясь что-либо сказать или спросить, ведь может ли такой Мальчик, как он, полюбить такого, как я?

Как и в тот раз, дрожа от неуверенности, я стал трогать и ласкать Шакала; как и тогда, я не сразу осмелился прикоснуться к нему внизу, так что мял и ласкал сначала только его мальчишескую шею, но, желая того или нет, я смотрел на бедра этого всадника и на темный, громадный половой орган.

— Шакал, если я найду какого-нибудь мальчика и отдам тебе, — с трудом проговорил я охрипшим голосом, потому что никогда не угадаешь, как оно пойдет, — то это будет мальчик с узенькой, неглубокой юношеской щелкой и маленькой норкой, но с большим ртом: тогда он сможет громко кричать и визжать от боли и плакать, пока ты медленно прокладываешь свой путь внизу.

Тут я с гордой почтительностью провел по нижней части его спины, кончиками пальцев углубившись сначала в нежную впадинку, где начинались ягодицы, а потом тыльной стороной ладони, почти не касаясь его кожи, поочередно погладил обе дугообразные впадины на внешней стороне его неподвижной напряженной мальчишеской попки и при этом, не дыша, наблюдал за его темным пахом.

Чувствуя мои прикосновения, Шакал еще сильнее сжал ягодицы. Его дыхание стало глубже и тяжелей. Я смотрел, как его пушка поднимается небольшими рывками, и восторг поборол мою робость. Я преклонил колени, чтобы поцеловать орудие, под которым я готов служить вечно; я осторожно подул на этот гигантский любовный рог изобилия и почувствовал, как меня поднимает и уносит неслышная музыка сфер, наполняющая мироздание.

Глава третья

В которой писатель начинает чудесный рассказ о покупке для Шакала раба — молодого Метиса, находящегося во владении одного иностранного Принца; в которой он далее делится опытом проживания в туристическом лагере.

Через некоторое время мы с Шакалом лежали обнаженные, обнявшись и затаив дыхание. Мы расположились на диване из кедрового дерева, украшенном изящной резьбой и персидской позолотой: когда-то его в плачевном состоянии и разломанный пополам (затем он был аккуратнейшим образом восстановлен) я купил во время одной из необдуманных поездок в Помпеи — вероятно, даже почти наверняка, он принадлежал молодому любовнику римского цезаря Тита.

Мы находились в моем замке Ла Г., в долине Р.[4], где пребывать осенью, в хорошо отапливаемой башенной комнате, из окна которой открывается вид на соседний городок, очень приятно.

Сперва, чувствуя прикосновение прохладной, мягкой, пахнущей свежим сеном и юфтью мальчишеской кожи Шакала к моему дрожащему в любовной лихорадке, убогому телу, я не мог произнести ни слова от умиления. Это счастье ужасало меня: как могла снизойти такая Милость на меня, не вовремя рожденного, который, несмотря на все попытки искупления, набожность и паломничества, вел такую грешную, более того, в моральном отношении отталкивающую жизнь? Путешествуя, я много грешил, предаваясь неестественной похоти, и вспоминаю теперь об этом с глубоким сожалением и скорбью. Ведь тем самым я бесчестил свое тело, а через него — Создателя! Если я что-то и заслужил, так вечную адскую пытку по Приговору, не подлежащему отмене, а уж точно не восторг на этом любовном ложе. Я страстно желал, чтобы меня теперь же по делам и словам моим приговорили и выпороли. Не мог бы Всевышний, если мне в этой жизни предуготовлена порка, поручить исполнение Шакалу?