Что посеешь - [5]

— Венчик, — удивленно сказала она. — Что ты тут делаешь?

— А, Лизок, — обрадовался Вениамин Вениаминович, — скажи, пожалуйста, у нас в кладовке найдется немного места?

Елизавета Николаевна покачала головой и улыбнулась.

— Откуда же, — сказала она, — когда там чуть не дюжина автомобильных колес, задний мост и, как его… карданный вал. А что случилось? — она с любопытством оглядела груду предметов, громоздящихся на площадке.

— Да вот, — горестно сказал профессор Орликов, — надо товарища выручать. Из него наверняка знаменитый изобретатель выйдет.

Петр Батурин встрепенулся:

— А вы откуда знаете?

— Судя по неприятностям, которые на тебя свалились. И судя по тому, как ты их переносишь, — ответил профессор. — Вспомни: Рудольфа Дизеля, который изобрел мотор, чуть не довели до сумасшедшего дома, тульский Левша, который блоху подковал, тоже всю жизнь мучился, а великого ученого Джордано Бруно даже на костре сожгли…

Петр удивленно уставился на профессора. Елизавета Николаевна смеялась, а профессор, став в позу, продолжал своим могучим басом:

— Таких примеров в истории, к сожалению, тьма, но они говорят о том, что великие люди не боялись трудностей. Итак, что мы будем делать, Лизок? Не дадим погибнуть великому самоучке-механику?!

— Нет, конечно, — сказала Лизок. — Заводи-ка ты свой драндулет, если заведется, забирайте это бара… эти штуки и поезжайте на реку к дяде Веретею. У него там хороший сарайчик есть.

— Ты гений, Лизок! — закричал профессор Орликов. — История тебя не забудет. Итак, я пошел заводить свой драндулет, как непочтительно выразилась моя супруга, а вы, юноша, таскайте пока свои материальные ценности вниз.

— А… — начал было Батурин, но профессор не дал ему договорить.

— Вопросы потом, — сказал он, — сейчас за дело.

И он загрохотал вниз по лестнице.

Елизавета Николаевна отправилась домой, а Петр ухватил пару велосипедных колес и, кряхтя, понес их вниз. И только он все перетаскал к подъезду, как, лязгая, громыхая и скрежеща, притащилась старенькая рыженькая профессорская «Победа». Вениамин Вениаминович вылез и, отдуваясь, сказал:

— Ну, Иван Кулибин, прошу…

…Профессор лихо крутил баранку, Петька сидел рядом с ним, сзади грохотали всякие банки, жестянки и железяки.

— Имей в виду, — говорил Вениамин Вениаминович, — за идею нужно бороться. Я вот за эту идею, — он постучал ногой по полу машины, — ох, как долго боролся! И меня, брат мой, тоже долго не понимали и ставили палки в колеса. Вся моя веселая семейка ставила мне палки в колеса. Но я был тверд и настойчив. И вот, — он опять постучал по полу ногой, — собрал. Сам. Можно сказать, из старья. Но вот этими руками! — тут профессор оторвал руки от баранки и поднял их вверх, а машина вильнула в сторону.

— Ну-у! — крикнул профессор Орликов, схватившись за руль. — Ну-у! Балуй! Керосинка ржавая!

Он помолчал немного, потом, покосившись на Петра, спросил:

— А ты чего мастеришь, если не секрет?

Тут Петр Батурин несколько замялся.

— Придумал я тут одну штуку, — нехотя сказал он.

— Ну? — с интересом спросил профессор.

— Да нет, это так… — Петр махнул рукой и вздохнул, — мечта.

— Так это же прекрасно! — закричал профессор Орликов. — Что может быть прекраснее мечты?! Надо превратить ее в действительность — только и всего.

— Да, только и всего, — уныло сказал Петр. — А как?

— Это уже другой вопрос, — серьезно сказал профессор. — Давай посоветуемся.

Надо сказать, что профессор Орликов нравился Петру Батурину. Работал профессор как вол. И, несмотря на это, у него хватало времени возиться со своей «Победой», ходить со своим семейством в разные походы и даже петь в хоре Дворца культуры.

Он был довольно молодой, толстый, веселый и громогласный, как духовой оркестр. По утрам он вылезал на балкон в застиранных тренировочных брюках и прочищал горло — пел свои любимые песни и разные арии из опер. Из арий он особенно любил «На земле весь род людской…» из оперы «Фауст». Он исполнял ее с большим чувством и таким могучим басом, от которого дребезжала посуда в сервантах соседей. Эту арию он исполнял, когда у него было хорошее настроение. И когда его одолевали разные семейные заботы. Этих забот у него было, как говорят, «вагон и маленькая тележка», так как семейка у него была — ого-го! Ничего себе семейка — целая орава, как говорила уважаемая С. А. Пискарева.

В этой семейке были: а) сам профессор Орликов, б) его жена — Елизавета Николаевна, в) три дочки, г) три сына. Причем, старший сын и средняя дочка родились в одно время, средний сын и младшая дочка — тоже были близнецами. Младший сын еще ходил пешком под стол, а старшая дочка уже училась на первом курсе института.

Были еще две престарелые тетки, какие-то родственницы не то профессора, не то профессорши — тетя Пуся и тетя Гуся. И тем не менее многочисленное Орликовское семейство было на редкость веселым и неунывающим.

Петр Батурин — это, пожалуй, уже для вас не тайна — центром семьи профессора Орликова безусловно считал его среднюю дочь, небезызвестную вам Наташу. Впрочем, он считал ее центром не только семьи… И, конечно, был уверен, что об этом никто не догадывается.

Вот почему настроение у него, когда он ехал в машине и разговаривал с Вениамином Вениаминовичем, было какое-то странное. С одной стороны, он радовался, что сам профессор с ним запросто беседует, да еще и помогает, а с другой стороны, гордость его заедала. Из-за этой проклятой гордости он начисто отказался посвящать профессора в свои дела.