Что посеешь - [7]
Так они молчали-молчали, а потом будто железо ржавое заскрежетало. Это дед Веретей спросил:
— Кто такой?
— Э-э… — сказал Батурин.
Дед кивнул и пошел в дом. Собака Лапоть и кот отправились за ним, а Петр Батурин встряхнулся и тоже пошел к дому. Как же все объяснить? Но объяснять ничего не пришлось. Дед Веретей, похоже, умел читать чужие мысли и видеть насквозь.
Не успел Петр дойти до дома, как дед Веретей появился на крыльце, спустился, подошел к Петькиным драгоценностям и внимательно посмотрел на них. Потом пошел к сарайчику, открыл дверь и мотнул головой Петру — таскай, дескать. Батурин схватил пару железяк, сунулся с ними в дверь сарайчика и ахнул. Это была мастерская. Да какая! От восхищения и зависти у П. Батурина, как говорят, «в зобу дыханье сперло». Он уронил свои железяки и встал, как вкопанный, открыв рот. Дед стоял рядом и довольно сопел. Потом он ткнул рукой в свободный угол, где стоял небольшой верстачок, а под ним пустой ящик, и ушел. А Петр мелкой рысью начал носиться взад и вперед, аккуратно сортировал, укладывал и развешивал свои инструменты и материалы. Очень аккуратно, потому что иначе нельзя было: у этого замшелого деда в сараюшке были порядок и чистота.
Пес Лапоть лежал на крыльце и внимательно наблюдал, как бегает Петр. Дед Веретей высунул голову в дверь и что-то буркнул. Тут П. Батурин даже споткнулся от удивления. Лапоть встал, подошел к груде материалов, взял в зубы какую-то штуковину и понес не спеша в сараюшку. Так вдвоем они все и перетаскали.
Петр прикрыл дверь и присел на пенек, вытирая пот. Дед поманил его из окошка. Петр в сопровождении Лаптя зашел в избу. Это и верно была скорее изба, чем дом. Сени просторные и одна большая комната с русской печкой. Лавки по стенам и некрашеный стол в углу. Вот и все. Кровати не было, видно, спал дед на печи.
На столе лежал большой кусок хлеба и стояла поллитровая банка с простоквашей. Дед опять мотнул головой, и Петр, решив уже ничему не удивляться, с аппетитом слопал и хлеб и простоквашу.
Дед сидел на лавке, положив ручищи на колени, и с интересом смотрел на Петра.
— Спасибо, — сказал Петр.
Дед молча кивнул.
«Ну и разговорчивый дед, — подумал Батурин, — ужас, какой болтливый…»
И тогда дед спросил:
— Винаминыч тебя, что ль, приволок?
Петр кивнул.
— Как звать? — проскрипел дед.
— Меня-то? — спросил Петр.
Дед кивнул.
— Петя, — сказал Батурин. — А… а вас?
В самом деле, не может же он этого деда просто Веретеем звать. В горле у деда что-то забулькало, заскрипело, а глазки совсем спрятались за сивыми бровями. «Смеется», — догадался Петр и сам тоже засмеялся почему-то. Так они посмеялись немного, и дед Веретей сказал, ткнув пальцем себя в грудь:
— Веретей.
— А по отчеству? — вежливо спросил Петр.
— Веретей, — упрямо сказал дед и ткнул пальцем в кота: — Это Тюфяк. А тот, — он мотнул головой в сторону собаки, — Лапоть.
Они еще поговорили чуток, и Петр отправился восвояси.
— Приходи, — сказал ему на прощанье сказочный дед Веретей.
Глава III
В мастерской у известного в городе скульптора Варенцова пыль стояла столбом. Скульптор в длинном грязном халате яростно пилил доски и рейки, крутил какие-то непонятные загогулины из толстой, чуть не в палец, проволоки, и из всего этого мастерил какую-то жуткую конструкцию: не то птицу из сказки, не то скелет марсианина. Он чихал, кашлял и чертыхался. Руки у него были исцарапаны и исколоты, глаза покраснели и слезились, лоб был вымазан глиной, а волосы присыпаны серой пылью.
Мастерской была большая комната с одним огромным во всю стену окном. На полу, на полках, на подставках стояли, лежали, сидели, валялись гипсовые, глиняные, бронзовые, одетые и раздетые люди, а вперемешку с ними отдельные руки, ноги, туловища без рук и ног, головы, пальцы, носы, уши и прочее, и прочее. Вдоль стен торчали глыбы разного камня, стояли мешки с гипсом, а посредине — чан с серой глиной. С потолка свешивались страшные маски. В углу маячила прикрытая, как саваном, мокрой простыней какая-то непонятная фигура.
Скульптор Варенцов прикручивал к проволочному скелету какую-нибудь доску, отбегал в сторону, смотрел полминуты, потом подбегал, отрывал доску и приколачивал ее по-другому, хватал проволоку, зажимал ее в слесарные тиски и свирепо колотил молотком, загибая ее по-разному. Затем опять бежал к скелету и приспосабливал эту проволоку к доске. Снова смотрел, снова чертыхался, хватал громадные клещи, выдирал проволоку и приспосабливал ее к другому месту.
На присутствующих он не обращал внимания, словно их и не было. А их было четверо — этих посторонних: уже известные вам классная руководительница 6-го «б» Римма Васильевна и Петр Батурин и новые действующие лица этой повести — два братца Азиатцевы — Гошка и Прошка.
Дело в том, что и Гошка, и Прошка (так же как и П. Батурин) абсолютно не признавали ни литературы, ни искусства. Из воспитательных соображений добрая Римма Васильевна Гарбузова решила их на первых порах познакомить с работой знаменитого в городе скульптора М. М. Варенцова. И вот знакомила. Она смотрела на скульптора и тихонько вздыхала от восторга. Гошка и Прошка, разинув рты, пялили глаза и ничего не понимали. Петр держал рот закрытым, но тоже смотрел на скульптора во все глаза.
