Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - [150]

.

Воспоминая магазин Главного штаба (Невский, 4), Горный поясняет свое хаотичное передвижение по городу: «альбом памяти» можно открыть на любой странице. «Когда перебираешь любимую шкатулку, то разве кладешь все подряд и в порядке? Поэтому, хоть рыбный Бараков и был в другом конце (рыбный магазин Баракова находился на Невском в доме 59. – А. К.), мы можем метнуться к нему – увидеть стеклянный аквариум, где плавали стерлядки и плоские лещи („стерлядка кольчиком“) – и сачок, которым молодцы их вылавливали»[1506].

Главный мотив книги – возвращение в прошлое, жизнь в нем. «До сих пор еще, стоит закрыть глаза, видишь перед собой все это. Молчишь и живешь той жизнью, словно ничего после этого не было»[1507],[1508]. Как отметил Пильский, книга «написана нашим современником и молчаливо посвящена петербуржцам, его поколению изгнанников. Для них она – альбом покинутого края».

Особое место в «альбоме» Горного уделено реалиям бытового строя. Автор, как и другие мемуаристы русского зарубежья, отдает традиционную дань уличной жизни, ее типажам – прохожим, торговцам, лавочникам, продавцам, приказчикам, разносчикам, перевозчикам, фонарщикам, извозчикам, ломовикам, лихачам, дворникам, городовым, кондукторам, шарманщикам. Вспоминает игры и детские книги, каток, водопойни для лошадей и уличные грелки, городской транспорт и пароходики на Неве, устройство мостовых и цвет домов, похороны и календарные праздники (Пасха, вербное гулянье), времена дня и погоду.

Роскошные волосы. Реклама. Журнал «Нива», 1900-е годы

Он впервые обратил внимание на рекламу в периодике и на плакатах, описал парикмахерскую. Не забыл упомянуть в книге и своего первого портного[1509]. Еще в 1914 году, в очерке «Вчера – завтра», Горный писал о роли одежды в жизни человека: «Одежда – властна над нами. Облик, что видим в зеркале, это мы сами, сложенные годами черточка за черточкой – словно художник клал мазок за мазком. Сложился тот или иной тон, запах, habitus (вид. – А. К.) одежды, манеры, складок… Сложился тон человека. Его певучая, индивидуальная нота, аккорд с особой неповторимой комбинацией диезов и бемолей. Наслоение одежд не просто. Складки одежд, их скульптурные выпуклости и впадины – повторение нашего внутреннего подмалевка, набросанного в глине остова. И платье – наш свидетель, наш спутник, наш друг. На нем оседает груз проходящих дней, между волокон застревают, пропитывая ткань, шумы, шорохи, запахи, вздохи – ушедших дней. Платье – старый календарь с собранными и неоторванными листочками»[1510].

Значительное место в книге отведено вывескам (их описание, но не столь подробное, встречается в мемуарах художников Бенуа и Добужинского) и витринам, еде и товарам.

Свое первое возвращение в Петербург Горный начинает именно с заметок о вывесках. В 1922 году в очерке «Вывески (По русской улице)», который он посвятил Мстиславу Добужинскому, автор писал:

«Вывески были странные – порой полукруглой, выпуклой формы, словно щиты древних римлян. И доходили они до земли, до тротуара. <…> Вывески – это театр, это музей улицы. Теперь пришли большие золотые буквы и скупые, но дорогие, узкие строки металла: „Концерны, тресты, банки“. А раньше улица была уютней, наивней, добрее и проще. <…> И, гуляя по квадратам панелей, по каменистым, щербатым тротуарам с отбитыми углышками плит – вы ходили по музею, средь видений и радости, средь творимой мечты».

Живописец уличных вывесок (Евтихий Зотов с Малой Гулярной, 6) «показывал, что шуток на улице нет, что все полно сгущенными, отяжелевшими, осевшими по вывескам символами жизни. Символ бороды. Символ бритья. Задолго до символистов и броских споров эстетов и снобов сделал он, Зотов с Гулярной, всю Боровую, Ямскую и Разъезжую сплошным музеем непризнанных, поруганных символов.

Живописцы вывесок любили жизнь. <…> Только мы, зачарованные путники, ходим меж символов, ходим по русской, простой улице, по Боровой и Казачьей, и думаем, что это простые будни, трактиры и булочные, молочные и курятные. И не знаем, что это затихший, завороженный город. Две стены с Ван Гогами и Сезаннами с Гулярной и Ямской».

Живописец вывесок «жизни не убивал. Он возвращал ее пастбищам – позолоченной, небывалой мечте. Сзади жизнь кромсалось и резалась – больно, с кровью, гадко. Живописец с улицы отдавал Улице радость, золотую Ложь. <…> Знаешь и не хочешь раскрывать глаза. Лучше так. Лучше закрывши. Хоть не надолго. Пока грезится. Пока верится»[1511].

Своего деда, у которого он жил в Острове, Горный запомнил у входа в его лавку, на фоне вывески: «там были нарисованы краны и дверные петли, банки с красками и кисти, но от времени рисунок стерся, как на очень старых иконах. Были видны только пятна и надпись тоже славянской древней вязью: „Скобяная торговля“. Над самой дверью была прибита множеством гвоздиков тонкая железная дощечка: „Евсей Зимин“. Так и помню деда: стоит, а сзади икона древняя»[1512].

В книге «Санкт-Петербург», перед тем как приступить к детальному описанию вывесок, Горный говорит: «Странно, мы как-то недооцениваем власти вывесок, повторных слов – гипноза объявлений над нами. Повторяясь и застревая в каких-то мельчайших извилинах памяти, оставляя свой штамп в радужной пленке нашего глаза, – буквы вывесок и объявлений живут в нас – подсознательным напевом своим, пятнами, красками, своею выпуклостью и шероховатостью»