Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - [151]
Горный вспоминает вывески: фотографии К. К. Булла, редакции газеты «Новое время», магазина резиновых изделий Кирштена, виноторговли «К. О. Шитт», «Ренскового погреба», лавок (мясная, зеленная, курятная, скорняка, москательная, мелочная), товарищества «Ж. Блок», аптеки, «Закусочной», трактиров, чайных, булочных, парикмахерских, «Военного и статского портного», лимонадной будки, «Сибирского торгового банка», книжного магазина М. О. Вольфа, «Польской колбасной „Мария“», часового магазина «Николай Линден», Синода.
В памяти писателя навсегда запечатлелись товары в витринах магазинов: игрушки, атласы, книги, открытки, почтовые марки, календари, визитные карточки, свадебные билеты, меню парадных обедов, одежда, парики, маски, спички, папиросы, цветы, часы, брелки, кожаные сумочки, портмоне, мясо, птица, овощи, фрукты, омары, рыба, икра, грибы, сахар, чай, пирожные, резиновые круги, ноздреватые губки, скорняжные шкурки, банки с красками, кисти, весы, самовары, краны, ведра, бочки, скобяные изделия, веревки, хомуты, рогожа и пр.
Позже, в книге «Только о вещах», Горный посвятит витринам очерк «Альбом бытия».
В последней работе «Только о вещах» (в очерке «Вон!») он вспоминает две прогулки по городу.
Интересно, что в этом месте почти все дома были выкрашены в тускло-влажную, – словно растекшуюся на тумане, – желтоватую краску. Были в ней и оттенки красного (капельками) и серого цвета – и все перекрыто теперь в воспоминании, а, может быть, окутано было и тогда – сумеречной, чуть-чуть ржавой облачностью. Другие места помнишь четко, ярко. Они выступают как островки, залитые солнцем, прорвавшимся сквозь туман. А эти дома, вокруг угла Казанской и Гороховой, – тусклые желтоватые пятна, точно смотришь и щуришься и силишься что-то рассмотреть сквозь сырое стекло – или будто началось затмение солнца. Ибо даже при воспоминании делается тревожно и неуверенно. Вот что-то случится.
У Чернышева моста тоже дома такие были, только еще грязнее и пониже. А там дальше в сером, дымчато-влажном тумане – низкие лавки рынка сейчас же за Суворинским театром. Бочки, уздечки, шлеи, большие прутья железа, стоявшие наклонно пучком. Все еле разбираешь сквозь туман.
Яснее желтизна домов – казенных фасадов – была в тех уличках (министерских), которые вели к Александринке. Потом сразу простор площади, – вырываешься из улички, – тяжелое здание театра, – игрушечный садик при нем и кукольная Екатерина с Румянцевым, [А. Г.] Орловым и иными, высунувшимися из шоколадно-чугунных, темно-бисквитных, сладеньких овалов с завитушками.
Так оно и есть. Если миновать, – перепрыгнуть, хотя бы в памяти, – это желто-туманное место Казанской и Гороховой – то вдруг там, к самому концу Вознесенского, все светлеет и (немного нежданно и непонятно) почему-то близ лампового магазина Аболинга[1514]. Надо скорей войти туда. Легкий запах керосина, металла, пыли. С потолка, непрерывно и густо, близко друг к дружке свисают будуарные лампы, похожие на фонари, беловатые или цвета топаза или голубоватые продолговатой формы, – если потянуть вниз за кольцо, то яйцевидный фонарь подымается и сама лампа спускается: можно ее заправлять. Дальше лампы для столовой, широкие, попросторней с большим семейным абажуром. А на столах – кабинетные с зелеными козырьками, щитками, зонтиками. Может быть, кто-либо помнит, что тогда эти лампы были в моде – и назывались «по профессору Донбергу»[1515]. Все тогда было уютным, теплым и осмысленным и имело особое прозвище. Теперь все, ведь, холоднее, безличнее, уличнее. Разве такой Аболинг был бы теперь возможен? Ведь и керосиновых ламп больше нет. Смешно вздыхать по ним, даже вообще вспоминать о них. Но они были теплыми, «личными» – свет не резал раскаленными лезвиями, только для «освещения», как теперь, а участвовал в нашей жизни вообще[1516].
В этом эпизоде Горный дает другое описание пути от Чернышева моста к Александринскому театру, чем в «Санкт-Петербурге».
И наконец, автор вспоминает прогулку с приятелем, с которым он жил в студенческие годы на Казанской улице, от их дома до Невского проспекта.
И мы гуляем до Штоль и Шмидта[1517] и туда дальше, к главному загибу портика, к Казанскому собору с колоннами, в котором есть что-то римское. Впрочем, нет – сейчас нет. Опять, как в декорации, какой-то счастливой, умелой постановке, – видны неслышные извозчики в шелковом, пушистом снегу, который лежит сейчас на улице довольно высоко, недавно выпал, – они скользят легко и словно «нарочно», ибо их не слышно, ибо от фонарей качаются на всем: на стенах, на улице и в самом воздухе – тени, похожие на темные легкие тюлевые платки. На перебегающие взмахи невидимых черных крыльев. Это вечерние летучие мыши. То есть, мышей-то нет, но одни взмахи их только – и игра черными платочками, кусками воздушного тюля на стенах домов и в воздухе. Разве не волшебный город? Налево серая громада Публичной библиотеки. Широкий приглашающий подъезд. Мелкие снежинки раздумчиво реют в воздухе. Видно, как они уносятся наискосок в световой плоскости фонаря. Можно выбрать одну снежинку и следить за ней. Назвать ее – «моя снежинка». Странно: она качается на воздушных качелях, – начинает вдруг ухаживать за другой снежинкой. Они кружатся малюсенькими хлопьевидными бабочками. И я теряю вдруг «мою» снежинку. Не могу различить, где она. Уже кружатся и танцуют тут же другие. Я щурюсь, и от фонаря к глазу протягиваются золотые проволоки. Можно даже играть ими: сощуривать глаза еще больше, – тогда пучок проволок делается гуще, – или открывать их широко, тогда золотые твердые нити совсем исчезают, и видишь один только бедный, сразу становящийся скромным и даже нищим – лишенным золотых прутьев – фонарь.
