Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - [153]
В открытии «себя в мире» Сергей Горный мало-помалу вовсе отказался от каких-либо внешних форм литературы, от вымысла, от анекдота (хотя в его новой книжке и есть один хороший, в чеховской манере, анекдот «Вон»), от героев и характеров, от темы, сюжета, – от «Марья Ивановна сказала, Петр Иванович ответил»… <…> И тема книги «Только о вещах» становится темой о потерянном нами понимании вещей. <…> …Не сегодняшняя вещь его [Горного] восхищает, а та, какую унесла его память о детстве… <…> Не о живых вещах рассказывает Горный, а о вещах, ушедших в небытие, – в Вечную Память. <…>
Отчасти, Сергей Горный, с таким его отречением от сюжета, продолжает среди нас тот бунт против «литературы», какой когда-то поднял Розанов.
– «Я убью литературу», – писал Розанов и в «Уединенном», и в «Опавших листьях». Для Розанова литература только голая правда о себе, человеке, таком же, как все другие люди, только высказывания о «тайне себя», с попыткой отыскать в таких высказываниях самую тайну человеческого существа.
В своей новой книге «Только о вещах»… <…> Горный выбирает Розанова[1527] и на заглавный лист книги и эпиграфом к главам[1528].
Рижанин Петр Пильский также отмечает: «Сергей Горный неизменен. Он – однолюб. Другие беллетристы пишут о любви, изменах, скитаниях, дружбе, о чудесных случаях, дорожат сюжетом, хотят быть занимательными, заботятся о фабуле, о том, как бы дольше держать своего читателя в напряжении, распалять его любопытство. – Сергею Горному все это чуждо, не нужно и даже странно. Он заперся в своей келье и молится там своей единственной святыне. Эта святыня – детство, связанное и сопряженное с тысячами дорогих мелочей. Они навсегда зачаровали эту душу, через них, благодаря им, Сергею Горному так неповторимо и неистребимо близок и дорог былой Санкт-Петербург. <…> Сергей Горный идолопоклонник вещи. <…> Этими вещами он дорожит, – и даже не он сам, а его лирически настроенная душа, его растроганная благодарная память. За эти предметы, вещи, мелочи он хватается, будто в предвидении остаться завтра нищим, кем-то и зачем-то ограбленным одиночкой»[1529].
Современники-рецензенты сразу уловили в этой книге перемены в поэтике Горного: «нет фабулы, нет действия, одни вещи, вещи, вещи» (А. Руманов), отказ «от каких-либо внешних форм литературы» (И. Лукаш). Как отметил Лукаш, тема книги – «о потерянном нами понимании вещей».
Вещный мир входит в русскую литературу в первой трети XIX века (Ф. Булгарин, Гоголь и др.), и впоследствии по отношению к нему формируются литературные направления.
Если говорить о «поведении вещи», ее отражении в различных видах текста, то, по наблюдению Александра Чудакова, «„зеркально“ отраженным является лишь предмет массовой беллетристики, который как бы перенесен нетронутым из эмпирического мира (и вполне представлен в нем). Художественный предмет большой литературы от эмпирического отличен и отделен»[1530].
Особое место занял предмет в поэтике «натуральной школы». «Натуральная школа внимательна к подробностям, даже мелочна и микроскопична, – пишет Чудаков. – Предмет у нее существовал как предмет для – для изображения сословия, профессии, уклада, типа, картины»[1531].
В отличие от «натуральной школы», у Горного предмет автономен, находится на авансцене, автор «одушевляет» его и как бы уравнивает «живое» и «неживое». Но это предмет не реального, сиюминутного окружающего мира, а из ушедшего детства и юности.
Книга открывается очерком «Бахрома», в котором Горный вновь вспоминает обстановку родительской квартиры, свой «неприкосновенный инвентарь детства», окружавшие его «мелочи», на которых «повисла, зацепилась жизнь. Целая жизнь. И отдирать ее от этих вещей нечем. Они сами затеплили, ожили и живут, овеваемые пламенем, свечечкой Любви, как в киоте. Ибо жизнь дана от Бога. И все было от Него: даже позументы с выдернутыми нитями и Иван Калита в латах – из альбома. И потому все свято и все прекрасно. И все благодарно живет и дальше. Ибо раз что было, то стало быть бессмертно. Смерти нет»[1532].
«Твой мир. Кусочки окружавшего, роднившегося с тобой бытия. „Там“ этого не будет, – говорит он в очерке „За письменным столом“, явно адресуясь к Розанову. – Как благодаришь все, чего касался, – все, что наполняло жизнь, – все вещи, преходящую бутафорию нашего одноактного выступления. Спасибо. Нельзя жить, пробегая, скользя по этому одноактному коридору от двери входной до двери последней, как по меблированному, наемному пути, – не влюбляясь в вещи, не делая их своими, не роднясь с ними. Жизнь в конце у входной двери будет тогда постыдна – и горько-бедной. А если любишь, то и башлык с собой заберешь»[1533].
Федор Степун, высланный в 1922 году советской властью за границу и живший в Германии, говоря о литераторах в эмиграции, писал: «каждый – замкнутая скульптура в нише собственного прошлого»[1534]. В подобной нише оказался и Горный.
Как заметил Юрий Щеглов:
В русской литературе первой трети ХХ в., да и более поздних лет, предметная сторона культуры занимает исключительно большое место. Никогда прежде вещам и способам обращения с ними не уделялось столько внимания, а главное – никогда бытовые объекты, их наборы и констелляции, их судьба не наделялись столь явной идеологической и символической ролью, как в прозе и поэзии послереволюционной эпохи. <…> Исторический катаклизм XX века осмысляется, помимо прочего, как грандиозный сдвиг в «вещественном оформлении» жизни: кажется, будто целая Атлантида вещей неожиданно погрузилась под воду, оставив ошарашенного носителя цивилизации на замусоренном берегу, где лишь трудно узнаваемые обломки напоминают о недавней густоте и пестроте окружавшего его предметного мира. Появляется новый литературный жанр – ностальгическая коллекция, альбом, каталог ушедших вещей. Читателям предлагается «заняться составлением благодарно-радостного списка всего, что видели»
Журналистка Эбба Линдквист переживает личностный кризис – она, специалист по семейным отношениям, образцовая жена и мать, поддается влечению к вновь возникшему в ее жизни кумиру юности, некогда популярному рок-музыканту. Ради него она бросает все, чего достигла за эти годы и что так яро отстаивала. Но отношения с человеком, чья жизненная позиция слишком сильно отличается от того, к чему она привыкла, не складываются гармонично. Доходит до того, что Эббе приходится посещать психотерапевта. И тут она получает заказ – написать статью об отношениях в длиною в жизнь.
Истории о том, как жизнь становится смертью и как после смерти все только начинается. Перерождение во всех его немыслимых формах. Черный юмор и бесконечная надежда.
Рассказ о том, как прогулка по морскому побережью превращается в жизненный путь.
Однажды окружающий мир начинает рушиться. Незнакомые места и странные персонажи вытесняют привычную реальность. Страх поглощает и очень хочется вернуться к привычной жизни. Но есть ли куда возвращаться?
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Книга посвящается 60-летию вооруженного народного восстания в Болгарии в сентябре 1923 года. В произведениях известного болгарского писателя повествуется о видных деятелях мирового коммунистического движения Георгии Димитрове и Василе Коларове, командирах повстанческих отрядов Георгии Дамянове и Христо Михайлове, о героях-повстанцах, представителях различных слоев болгарского народа, объединившихся в борьбе против монархического гнета, за установление народной власти. Автор раскрывает богатые боевые и революционные традиции болгарского народа, показывает преемственность поколений болгарских революционеров. Книга представит интерес для широкого круга читателей.
Уже название этой книги звучит интригующе: неужели у полосок может быть своя история? Мишель Пастуро не только утвердительно отвечает на этот вопрос, но и доказывает, что история эта полна самыми невероятными событиями. Ученый прослеживает историю полосок и полосатых тканей вплоть до конца XX века и показывает, как каждая эпоха порождала новые практики и культурные коды, как постоянно усложнялись системы значений, связанных с полосками, как в материальном, так и в символическом плане. Так, во времена Средневековья одежда в полосу воспринималась как нечто низкопробное, возмутительное, а то и просто дьявольское.
Джинсы, зараженные вшами, личинки под кожей африканского гостя, портрет Мао Цзедуна, проступающий ночью на китайском ковре, свастики, скрытые в конструкции домов, жвачки с толченым стеклом — вот неполный список советских городских легенд об опасных вещах. Книга известных фольклористов и антропологов А. Архиповой (РАНХиГС, РГГУ, РЭШ) и А. Кирзюк (РАНГХиГС) — первое антропологическое и фольклористическое исследование, посвященное страхам советского человека. Многие из них нашли выражение в текстах и практиках, малопонятных нашему современнику: в 1930‐х на спичечном коробке люди выискивали профиль Троцкого, а в 1970‐е передавали слухи об отравленных американцами угощениях.
Мэрилин Ялом рассматривает историю брака «с женской точки зрения». Героини этой книги – жены древнегреческие и древнеримские, католические и протестантские, жены времен покорения Фронтира и Второй мировой войны. Здесь есть рассказы о тех женщинах, которые страдали от жестокости общества и собственных мужей, о тех, для кого замужество стало желанным счастьем, и о тех, кто успешно боролся с несправедливостью. Этот экскурс в историю жены завершается нашей эпохой, когда брак, переставший быть обязанностью, претерпевает крупнейшие изменения.
Оноре де Бальзак (1799–1850) писал о браке на протяжении всей жизни, но два его произведения посвящены этой теме специально. «Физиология брака» (1829) – остроумный трактат о войне полов. Здесь перечислены все средства, к каким может прибегнуть муж, чтобы не стать рогоносцем. Впрочем, на перспективы брака Бальзак смотрит мрачно: рано или поздно жена все равно изменит мужу, и ему достанутся в лучшем случае «вознаграждения» в виде вкусной еды или высокой должности. «Мелкие неприятности супружеской жизни» (1846) изображают брак в другом ракурсе.