Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - [153]
В открытии «себя в мире» Сергей Горный мало-помалу вовсе отказался от каких-либо внешних форм литературы, от вымысла, от анекдота (хотя в его новой книжке и есть один хороший, в чеховской манере, анекдот «Вон»), от героев и характеров, от темы, сюжета, – от «Марья Ивановна сказала, Петр Иванович ответил»… <…> И тема книги «Только о вещах» становится темой о потерянном нами понимании вещей. <…> …Не сегодняшняя вещь его [Горного] восхищает, а та, какую унесла его память о детстве… <…> Не о живых вещах рассказывает Горный, а о вещах, ушедших в небытие, – в Вечную Память. <…>
Отчасти, Сергей Горный, с таким его отречением от сюжета, продолжает среди нас тот бунт против «литературы», какой когда-то поднял Розанов.
– «Я убью литературу», – писал Розанов и в «Уединенном», и в «Опавших листьях». Для Розанова литература только голая правда о себе, человеке, таком же, как все другие люди, только высказывания о «тайне себя», с попыткой отыскать в таких высказываниях самую тайну человеческого существа.
В своей новой книге «Только о вещах»… <…> Горный выбирает Розанова[1527] и на заглавный лист книги и эпиграфом к главам[1528].
Рижанин Петр Пильский также отмечает: «Сергей Горный неизменен. Он – однолюб. Другие беллетристы пишут о любви, изменах, скитаниях, дружбе, о чудесных случаях, дорожат сюжетом, хотят быть занимательными, заботятся о фабуле, о том, как бы дольше держать своего читателя в напряжении, распалять его любопытство. – Сергею Горному все это чуждо, не нужно и даже странно. Он заперся в своей келье и молится там своей единственной святыне. Эта святыня – детство, связанное и сопряженное с тысячами дорогих мелочей. Они навсегда зачаровали эту душу, через них, благодаря им, Сергею Горному так неповторимо и неистребимо близок и дорог былой Санкт-Петербург. <…> Сергей Горный идолопоклонник вещи. <…> Этими вещами он дорожит, – и даже не он сам, а его лирически настроенная душа, его растроганная благодарная память. За эти предметы, вещи, мелочи он хватается, будто в предвидении остаться завтра нищим, кем-то и зачем-то ограбленным одиночкой»[1529].
Современники-рецензенты сразу уловили в этой книге перемены в поэтике Горного: «нет фабулы, нет действия, одни вещи, вещи, вещи» (А. Руманов), отказ «от каких-либо внешних форм литературы» (И. Лукаш). Как отметил Лукаш, тема книги – «о потерянном нами понимании вещей».
Вещный мир входит в русскую литературу в первой трети XIX века (Ф. Булгарин, Гоголь и др.), и впоследствии по отношению к нему формируются литературные направления.
Если говорить о «поведении вещи», ее отражении в различных видах текста, то, по наблюдению Александра Чудакова, «„зеркально“ отраженным является лишь предмет массовой беллетристики, который как бы перенесен нетронутым из эмпирического мира (и вполне представлен в нем). Художественный предмет большой литературы от эмпирического отличен и отделен»[1530].
Особое место занял предмет в поэтике «натуральной школы». «Натуральная школа внимательна к подробностям, даже мелочна и микроскопична, – пишет Чудаков. – Предмет у нее существовал как предмет для – для изображения сословия, профессии, уклада, типа, картины»[1531].
В отличие от «натуральной школы», у Горного предмет автономен, находится на авансцене, автор «одушевляет» его и как бы уравнивает «живое» и «неживое». Но это предмет не реального, сиюминутного окружающего мира, а из ушедшего детства и юности.
Книга открывается очерком «Бахрома», в котором Горный вновь вспоминает обстановку родительской квартиры, свой «неприкосновенный инвентарь детства», окружавшие его «мелочи», на которых «повисла, зацепилась жизнь. Целая жизнь. И отдирать ее от этих вещей нечем. Они сами затеплили, ожили и живут, овеваемые пламенем, свечечкой Любви, как в киоте. Ибо жизнь дана от Бога. И все было от Него: даже позументы с выдернутыми нитями и Иван Калита в латах – из альбома. И потому все свято и все прекрасно. И все благодарно живет и дальше. Ибо раз что было, то стало быть бессмертно. Смерти нет»[1532].
«Твой мир. Кусочки окружавшего, роднившегося с тобой бытия. „Там“ этого не будет, – говорит он в очерке „За письменным столом“, явно адресуясь к Розанову. – Как благодаришь все, чего касался, – все, что наполняло жизнь, – все вещи, преходящую бутафорию нашего одноактного выступления. Спасибо. Нельзя жить, пробегая, скользя по этому одноактному коридору от двери входной до двери последней, как по меблированному, наемному пути, – не влюбляясь в вещи, не делая их своими, не роднясь с ними. Жизнь в конце у входной двери будет тогда постыдна – и горько-бедной. А если любишь, то и башлык с собой заберешь»[1533].
Федор Степун, высланный в 1922 году советской властью за границу и живший в Германии, говоря о литераторах в эмиграции, писал: «каждый – замкнутая скульптура в нише собственного прошлого»[1534]. В подобной нише оказался и Горный.
Как заметил Юрий Щеглов:
В русской литературе первой трети ХХ в., да и более поздних лет, предметная сторона культуры занимает исключительно большое место. Никогда прежде вещам и способам обращения с ними не уделялось столько внимания, а главное – никогда бытовые объекты, их наборы и констелляции, их судьба не наделялись столь явной идеологической и символической ролью, как в прозе и поэзии послереволюционной эпохи. <…> Исторический катаклизм XX века осмысляется, помимо прочего, как грандиозный сдвиг в «вещественном оформлении» жизни: кажется, будто целая Атлантида вещей неожиданно погрузилась под воду, оставив ошарашенного носителя цивилизации на замусоренном берегу, где лишь трудно узнаваемые обломки напоминают о недавней густоте и пестроте окружавшего его предметного мира. Появляется новый литературный жанр – ностальгическая коллекция, альбом, каталог ушедших вещей. Читателям предлагается «заняться составлением благодарно-радостного списка всего, что видели»
Этот сборник стихов и прозы посвящён лихим 90-м годам прошлого века, начиная с августовских событий 1991 года, которые многое изменили и в государстве, и в личной судьбе миллионов людей. Это были самые трудные годы, проверявшие общество на прочность, а нас всех — на порядочность и верность. Эта книга обо мне и о моих друзьях, которые есть и которых уже нет. В сборнике также публикуются стихи и проза 70—80-х годов прошлого века.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Из сборника «Соло для оркестра». Чехословацкий рассказ. 70—80-е годы, 1987.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.
Мэрилин Ялом рассматривает историю брака «с женской точки зрения». Героини этой книги – жены древнегреческие и древнеримские, католические и протестантские, жены времен покорения Фронтира и Второй мировой войны. Здесь есть рассказы о тех женщинах, которые страдали от жестокости общества и собственных мужей, о тех, для кого замужество стало желанным счастьем, и о тех, кто успешно боролся с несправедливостью. Этот экскурс в историю жены завершается нашей эпохой, когда брак, переставший быть обязанностью, претерпевает крупнейшие изменения.
Пятитомная «История частной жизни» — всеобъемлющее исследование, созданное в 1980-е годы группой французских, британских и американских ученых под руководством прославленных историков из Школы «Анналов» — Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби. Пятитомник охватывает всю историю Запада с Античности до конца XX века. В первом томе — частная жизнь Древнего Рима, средневековой Европы, Византии: системы социальных взаимоотношений, разительно не похожих на известные нам. Анализ институтов семьи и рабовладения, религии и законотворчества, быта и архитектуры позволяет глубоко понять трансформации как уклада частной жизни, так и европейской ментальности, а также высвечивает вечный конфликт частного и общественного.
Джинсы, зараженные вшами, личинки под кожей африканского гостя, портрет Мао Цзедуна, проступающий ночью на китайском ковре, свастики, скрытые в конструкции домов, жвачки с толченым стеклом — вот неполный список советских городских легенд об опасных вещах. Книга известных фольклористов и антропологов А. Архиповой (РАНХиГС, РГГУ, РЭШ) и А. Кирзюк (РАНГХиГС) — первое антропологическое и фольклористическое исследование, посвященное страхам советского человека. Многие из них нашли выражение в текстах и практиках, малопонятных нашему современнику: в 1930‐х на спичечном коробке люди выискивали профиль Троцкого, а в 1970‐е передавали слухи об отравленных американцами угощениях.
Оноре де Бальзак (1799–1850) писал о браке на протяжении всей жизни, но два его произведения посвящены этой теме специально. «Физиология брака» (1829) – остроумный трактат о войне полов. Здесь перечислены все средства, к каким может прибегнуть муж, чтобы не стать рогоносцем. Впрочем, на перспективы брака Бальзак смотрит мрачно: рано или поздно жена все равно изменит мужу, и ему достанутся в лучшем случае «вознаграждения» в виде вкусной еды или высокой должности. «Мелкие неприятности супружеской жизни» (1846) изображают брак в другом ракурсе.