Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - [148]

И, наконец, последняя книга «Ранней весной» (1932).

О них говорить не могу. Слишком они еще свежи, не преодолены, не изжиты мной. Пусть уж о них говорят другие, – те, до кого дойдет их горько-радостное звучание.

1932 г.[1485]

Вот, к примеру, как откликнулся один из современников, бывший петербургский публицист Петр Пильский, на появление книги Горного «Санкт-Петербург (Видения)»:

В неисчерпаемой литературе, посвященной Петербургу, среди нарядных од, лирических признаний, торжественных песнопений, красочных описаний, есть изумительные слова, незабываемые образы, неперечислимое разнообразие оттенков чувства, и Петербург предстает, то величественным, то мрачным и загадочным, блистательным и обреченным, то немым в своей гранитности, то сказочным в тайне своего возникновения, то холодным и далеким, то близким и родным, но всегда неизменный в своих властных чарах, подавляющий и потрясающий великолепием массивности, в гордых доспехах своей немеркнущей вечности.

На этот город разные взирали разно и различно ощущали его таинственную душу. И только никто до сих никогда не окутывал его такой нежностью, как Сергей Горный. Сейчас вышла его книга – «Санкт-Петербург (Видения)».

По своему отношению к этой теме, она – единственная, ни на что больше не похожая – одна. В таком ключе о Петербурге не писал никто. Здесь ни пышности, ни восторгов, ни грандиозности – ничего. Перед вами простой Петербург, будничный край, милая человеческая жизнь. Это – Петербург буден, без всякой торжественности, лишенный своей огромности, без табельных дней, притихший, ласковый и интимный.

Здесь Петербург – страна задумчивости и уюта, – домашний, семейный, скромный Петербург, город-затишье, город неслышного быта, сохраненный для будущего благодарной памятью, неподдельной любовью, налелеянный необыкновенной, нерушимой привязанностью человека к дому, к очагу и колыбели.

Книга – тиха. Ласковый рассказ протекает в мечтательном полусне. Но видения отчетливы. Их ясность поразительна. У С. Горного литературная память исключительна в своей бережливости. Через целые десятилетия, сквозь пестроту годов, не ущербленная ни разлукой, ни бедами, ни отдаленностью, ни новыми впечатлениями, она пронесла эти далекие дни детства и юности с редчайшей, осторожной осмотрительностью, как драгоценный дар, как негасимую, единственную любовь.

Здесь тонко и трогательно все: благородная тонкость языка, оживленные мелочи, раскрытое сердце, искренность лиризма, молитвенная бесшумность слов, тщательность рисунка, деликатность прикосновений, добросовестность изображений лиц, улиц, предметов, звуков, оттенков.

Об этом огромном городе, его красках, его снеге, лихачах, шарманках, игрушках, книгах, людях, мостовых, его утрах и вечерах, его санях, вывесках и детях Сергей Горный говорит так, как ботаник может рассматривать в микроскоп части нового невиданного растения, изучая его чашечку, и пестик, и пылинки, его жизнь и еле слышный аромат. <…>

Его Петербург встает вдали от парадов, от франтовства, от грома проспектов. В сущности, этот Петербург, Петербург С. Горного, совсем не столица, и уж, конечно, не резиденция. Этот Петербург прежде всего кров. Это почти глухая провинция, быть может, какое-то собственное личное поместье С. Горного. Так вспоминать, так любить, так чувствовать можно только старый отеческий дом. И когда читаешь эту книгу, кажется, что и в самом деле речь идет о старине, – ах, конечно, не исторической, не музейной. Нет, о доброй и ласковой, нас обнимающей, теплой старине родного угла. И в Петербурге С. Горному дороги именно углы, тени, милые подробности, сущие пустяки, совсем незаметные вещи, – леденцы, картонные барашки, брелоки, синие кучерские пояса, витрины, занавески, желтый свет фонарей.

В конце концов, в чем дело?

А в том, что и этот «Санкт-Петербург» – только одна обширная глава огромной неисчерпаемой книги Сергея Горного, и эта книга, эта все исчерпывающая его исповедь, его единственное произведение, труд всей его жизни назовется коротко и четко «Детство». <…>

Конечно, она [книга] написана нашим современником и молчаливо посвящена петербуржцам, его поколению изгнанников. Для них она – альбом покинутого края. Из него автор создал сейчас страну простых, нами незамеченных, очаровательно печальных чудес»[1486].

Для Горного город – старинная «Санкт-Петербургская гравюра»[1487], «у него заколдованная, прозрачная красота старых гравюр»[1488].

Что касается панорам города, которые, как правило, встречаются в мемуарах «с того берега», то Горный приводит только вид с моста на Васильевский остров, где прошли его студенческие годы.

Отсюда вид был просторней и воздушней. И, если обернуться назад, – Васильевский был подернут непередаваемой пылью, словно налет на старинных гравюрах. Домики и каменные кубики, черные мазки окон и кой-где дыхание дыма над крышами – все это было одной игрушечной, слаженной стенкой. Это был необыкновенный час. Понятно, сумерек еще не было. Может быть, было три или четвертый. Но чуть заметная кисея, почти не видная, – задумчивый тюль, – уже спускалась в воздухе, как занавес. Это не мешало небу быть выпуклым и стылым, с фарфоровой покатостью, опрокинутой над Невой. Фонарей еще не зажигали: это главное. Фонарщик с лестницей пробегал немного позже, – на двадцать или тридцать минут позже. А пока все было еще дневным, серым и обласканным. День неохотно прощался. В нем была еще последняя четкость: и в углубленном, фарфоровом овале неба, чашкою опрокинутого над Невой; и в одиноком прохожем, который в этот час всегда был виден на сероватом, неверном снегу. Он был виден с Николаевского моста. Или это был Дворцовый?