Буквенный угар - [37]
И неминуемая боль при отдаче…
Я не умею общаться на уровне слов. Может, надо научиться?
Нельзя беспрепятственно прозревать прямо в сердце человеку и видеть не слова его, а шрамы, нарывы, кровоподтеки. Нельзя стремиться рельефом своего сердца повторить неровности чужого. А почему нельзя? Если это естественнейший из порывов всей моей сознательной жизни? Даже не помню, пробовала ли я жить по-другому…
…Сегодня подружка сказала о своей маме: «Она такая выдумщица — покупает обычное молоко, наливает его в старую крынку, чудом уцелевшую, и опускает в крынку силиконовую лягушку (где-то в загранке купила игрушку)». Я подумала: как силен импульс к креативности! Ведь эта женщина делает инсталляцию, стилизацию под деревенскую жизнь. Тоска по природе? Чистоте? Прошлому, когда все было иначе? Воспоминания о более древней женщине рода?
Подумала еще: с такой женщиной нескучно прожить всю жизнь…
Утром проснулась с мыслью об этой силиконовой лягушке в деревенской крынке с пакетным молоком, и осенило: это макет моей жизни — ничего настоящего, ничего, что можно назвать подлинно аутентичным, моим, из меня происходящим — ни семьи, ни работы, вот разве что буквы…
Буквы…
Честно говоря, письмо умной подруги было письмом к самой себе. Моментальное чудо e-mail…
…Когда я написала Игорю, что спутала влюбленность с процессом душевных вливаний, он оскорбился. Молчал почти сутки. Потом сказал, что чувствовал ко мне огромную нежность, что была некая мелодия, которую мы играли. А я взяла вдруг контрабас, заиграла не в тему, и мелодия погибла…
Наряду с пониманием того, что я не влюблена, я продолжала его ощущать сверхъестественно. Ну, когда письмо приходит, тональности всякие…
Он объяснил про «Гостевой брак», что совсем не имел в виду, что я всю его рассказанную мне жизнь тут же помещу в Интернет. Мне было очень стыдно. Такую вот бестактность я допустила в силу своей непонятливости.
Он сказал еще, что ждал, что я напишу статью о его произведениях. Ну как я могла упустить это из виду, а? Ведь потребление — самый первичный рефлекс.
Какая я идиотка… Но чтобы писать статьи о творчестве, нужно быть отстраненной от человека. И я объяснила это. Он испугался и сказал, что я режу по-живому бестрепетной рукой.
Тогда я написала вот эту миниатюру.
С недавних пор мое сердце снова стало плавать во мне, как ребенок.
Когда оно делает глубокий нырок и у меня холодеют кончики пальцев, я понимаю, что пришло письмо. От тебя.
Крышка ноутбука слегка шероховата. Открываю ее, как ребенок книгу — поперек. Слабым пальцем гоню курсор — в Сеть, в Сеть, там трепещет приплывшая рыбка. Даже если там много других рыбок, твою я знаю в лицо.
Да! Есть! Письмо проскальзывает на экран.
Я читаю слова, я ловлю волны, я сбиваюсь со смысла, что-то мешает мне вникнуть, какой-то грохот в висках…
Мое плавающее сердце колотится о клетку ребер, и стук отдает в виски.
«Глупое сердце, не бейся», — о, Есенин уже урезонивал свое этими словами — как мы все похожи — сквозная механика чувств…
Надо успокоиться. Я перестаю вникать в сплетенья слов. Просто ласкаю курсором слова. Вот эти буковки, означающие твое имя, — я глажу их скользящей стрелочкой справа налево. Говорю им: «Привет!»
Криптограмма твоего имени для меня — загадка Вселенной. Я примеряю разные шифры, но твое имя не поддается разгадке, и пусть.
Ну вот, успокоилась немного. Впиваю залпом вино твоих слов. Пока не закружилась голова, вникаю в послевкусие. Все хорошо. Наше хрупкое равновесие подрагивает, но держится.
Какие слои познания друг друга мы пронизали? Ужели все? Нет. Нет. Меж нами миры. Как мы проскальзываем сквозь них? Не важно. Эфир благосклонен, провайдер исправен, доза тебя вливается в кровь…
И я не буду думать, что все кончается, впервые в жизни я не стану думать: «А что потом?»
Я поселяю зеркальных рыбок твоих писем в папку — аквариум. Шепчу каждой из них, что путь назад, в море, открыт — и показываю тоннель.
Но на самом деле я не хочу, чтобы они покидали меня.
Они — маленькое чудо, прикосновение иной стихии, вестники надежды моему глупому сердцу. О, оно снова делает этот сладко-холодящий нырок!
И я лечу к ноутбуку — шорох модема — я в Сети. Я в Сети?
Игорь растаял, разнежничался трепетно и высказался в том смысле, что жаль, что под этим музыкальным и трепетным текстом кто-то будет писать рецензии.
Я все поняла и сняла текст.
Получаю письмо:
«Любопытно наблюдать — один текст выставили, потом убрали, второй. Страницу пока еще не заблокировали?»
Отвечаю:
«То есть Вы не были против того, чтобы тексты висели? И я просто переоценила степень Вашей чувствительности? И мне можно все вернуть?»
Получаю пояснения:
«Реакции на тот и другой текст действительно чрезвычайно субъективны. В одном — моя жизнь, в другом — я сам. И то и другое я доверил Вам. Зачем Вы у меня спрашиваете? Что я могу Вам сказать? Если хотите, давайте превратим и то и другое в объект стороннего наблюдения. Будем вместе с посетителями рассуждать о метафорах, гиперболах, оксюморонах, о проявлении авторской позиции…»
Я жутко стервенею и начинаю бросаться камнями:
«Знаете, Игорь, то, что Вы сейчас написали, на мой слух, ужасно диссонирует вот с этим:
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.