Буквенный угар - [36]
Это не литература. Это такая буквенная пневматика. Как дышу, так и пишу.
Для себя пишу. И еще для десятка друзей. Остальные просто греются об эти тексты. Так мне кажется. И все похвалы литературной стороне текстов я не принимаю всерьез. Я же знаю, что всегда останусь дилетантом.
Понимаю, что у меня есть некий дар затрагивать сердца, но вряд ли этот дар литературного порядка. Это другое что-то. И не мое, скорее всего, как и всякий дар. Я просто носитель, вот и вся „белая магия“, как Вы говорите.
Я прочитала то письмо Вашего друга о поездке в Иерусалим.
Только не ругайте меня — сознаюсь честно: я не люблю христианского туризма. Меня не трогает лицезрение Виа Долороса, хотя я реву от песни „Виа Долороса“. Все эти паломнические святыни существуют для меня параллельно. А иногда даже циничные приколы в голове проскакивают.
Мне кажется — это такой вот религиозный шоу-бизнес. Простите, если задела Ваши чувства. Спишите это на мою эстетическую неразвитость или на что-либо еще. Не сердитесь, хорошо?
Знаете, я так больно ударилась о Ваш комментарий, ну Вы понимаете. Наверное, Вы просто услышали меня в другой тональности, да? Зазнавшуюся стерву заподозрили во мне, да? Так ничего и не поняли обо мне…
И не надо.
Пусть так.
Жаль только чего-то…
Словно мы были как дети, а потом как поссорившиеся дети, а потом выросли, и все…
Лика».
Глава 11
Сейчас, когда я устала «исповедовать» любовь к мужу, я вижу ясно, что не люблю его, как ни стараюсь. Как и не любила никогда. Для кого-то тщетность стараний полюбить — очевидна. Для меня в этом стремлении была надежда. Брак мыслился для меня всегда вещью неотменимой, пожизненной. Поэтому единственным выходом было — полюбить мужа…
Не случилось.
Но уйти я не могу. Если я уйду, несчастных людей станет больше. Если останусь — несчастной буду только я одна.
Не получить желаемое — это не так больно, как когда тебя лишают уже имеющегося насущного.
Может, поэтому заповеди начинаются с «не пожелай»? Потому что быть лишенцем — это страшней, чем не иметь вовсе.
Не хочется говорить о своей жизни, используя тривиальные клише «виртуальный роман», «почтовый роман», хоть это и стало уже довольно привычным явлением в отношениях между мирами мужчин и женщин.
Но мы в силах наполнить привычные формы отношений самым непривычным содержанием — честностью и способностью слышать не только себя, стоит только захотеть…
Все, что происходит с тобой, кажется таким уникальным. Эта переписка — узнавание вне видения, вне слышания, на одном лишь понимании смыслов, загруженных в вагончики слов. И летают наши курьерские поезда писем туда-сюда. Но иногда случаются крушения…
«…Игорь, Вы говорите, что ждали, когда же я напишу о Ваших рассказах, а я взяла и написала о Вашей жизни…
Но я сразу ощутила Вас лучше, полнее, чем Вы были в текстах.
Это другой механизм ощущения, другой слой. У меня такого не было ни с кем. Словно alter ego мелькнуло в Зазеркалье…
Любая статья после этого была бы откатом назад. Огрублением.
Я написала бы ее в два часа. Но для этого мне надо было бы отстраниться до холодности, до безразличия.
Наверное, так и надо сделать. Так и надо. Да.
Вы обнажаете передо мной механизм своих ощущений.
Понимаю я, мои метания Вам — как контрастный душ конечно же. И я бы так же чувствовала… но, поверьте, общаться дружески с влюбленной женщиной невозможно. Вернее, со мной, влюбленной, общаться невозможно.
Это были бы сплошные притязания, Вы бы от них отмахивались, как от надоедливых мух. Надоедливых мук. Я ужасная собственница.
УЖАСНАЯ. Слепая собственница.
Дикая, совершенно нецивилизованная женщина: когда люблю — знать ничего не хочу. И на то, чтобы укротить эту стихию в себе, уходят все мои силы. Для общения не остается ничего. Для жизни тоже.
Вам страшно, что я прочитываю Вас насквозь, причем в самой больной ипостаси на сегодняшний день?
Эти письма мне уже снились однажды. Бывает такое с Вами?».
Моя ночная жизнь проходит отчасти на улице, потом дома в слиянии с ноутбуком, потом с книжкой, и в четвертом часу мне удается уснуть.
Около полуночи иду обычно в «Ленту». Брожу по гипермаркету, ночью народу почти нет, покупаю длинный батон фирменной выпечки, памелу, тан. В огромном магазине очень тепло, яркий свет, красивые предметы. Перед выходом в кофейном автомате покупаю горячий шоколад в коричневом пластиковом стакане и выхожу в залитую фонарным светом ночь.
Мне хорошо идти по пустому городу, запивая холодный воздух горячим шоко, не глядя на редких прохожих.
Может, я не люблю людей? Меня не тянет на улицу днем, когда город дышит ртами тысяч пешеходов.
Может, я больна человеконеприятием?
Или из-за того, что мне отказано в обществе одного человека, все остальные перестали иметь значение?
НЕТ! Я знаю, почему так!
Это оттого, что каждый человек представляется мне громоздким. В его голове космос и хаос берут верх попеременно. И взаимодействовать с любым из людей мне представляется огромным напряжением, а у меня совершенно нет сил, я понимаю: начни я вникать в чужой космос, моя душа начнет перетекать в него, и может наступить непредсказуемая реакция — отторжение, взрыв, свертывание, окисление…
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.