Буквенный угар - [39]
«…Игорь. Я просто надоела со своими метаниями и истериками, понимаю.
Солнышко, облако, дождик… Время — Ночь.
Еще одна НОЧЬ в моей жизни.
Господи, зачем я живу…
Я Вас отыскала вслепую, средь тысяч душ и нагромождений времен для чего??????????????????
Я не могу тебя терять, не могу, это последнее, что я вынесу.
Спасибо.
Я все услышала…»
Я все услышала. Своими ушами. Забавная инверсия смысла: «своими ушами слышала» — ведь это вполне может значить, что услышала на свой лад. Так и было. Я слышала в его словах лишь отвержение.
Вот только подлинно ли так?
Не закрывала ли я голову руками, уворачиваясь от взгляда неизбежной любви?
Без него было плохо. Писать ему я не могла. Не хотела навязывать себя. Просто не было слов. Мне нужен был знак от него. Зов.
Глава 12
Сегодня прошел почти год после развода Митьки Салтанова. И я получила от него письмо:
«…Лика, я влюблен!!! Не могу поверить. Знаешь, я словно лечу на дельтаплане, оттолкнувшись от самой высокой горы, лечу, и падаю, и разбиваюсь насмерть…
Но ветер носится надо мной, колдует, сращивает мои кости и вновь поднимает меня ввысь. Я хочу стать ветром. Тогда мне не нужно будет подниматься и падать… а пока сжимаю зубы от боли и замираю от счастья.
Целый год никого у меня не было, ни флирта, ни подружки. Не хотел… ничего и никого… И вот…»
Ну вот и хорошо, жизнь продолжается.
А я раскрываю еще один архив с письмами, и сердце распухает до самого горла, и пальцы дрожат.
После примерно двух недель мучения и молчания я решилась написать Игорю сама.
«…Здравствуйте, Игорь!
Знаете, я ведь специально удалила Ваши письма и адрес, чтобы не было возможности написать. Но найти адрес в Инете — проблем нет. Первый же Гугл, третья ссылка была с адресом.
Тогда, в августе, я скопировала только последние Ваши записочки в Word, чтобы читать и напоминать себе, что такое унижение.
И не нарываться больше.
Не знаю, что Вы вкладывали в те свои строчки.
Хотите знать, как я их прочитала? Вот так: „Займи свое место на коврике у двери, не грузи меня реалом. Будем играть по моим правилам — или пошла вон“.
Я выбрала „или“.
И хотя очень тосковала, я не могла Вам писать. Не потому, что не хотела общаться, а потому, что… словом, я думала, что Вы вздохнули с облегчением, когда я исчезла из Вашей почты со своими дурацкими письмами.
Я Вас до сих пор чувствую.
Эта записочка не обязывает Вас отвечать.
Лика».
«…Много читал о миражах в пустыне. Теперь, получив вот эту Вашу записку, понимаю в полной мере, что это такое» — так ответил он. Через сутки и еще один час.
И принялся ругать меня и стыдить за то, что для меня, оказывается, вся наша переписка взахлеб ничего не стоила. Будто не было никакого понимания с полуслова, чтения между строк, умения читать молчание и слышать то, что говорится, совсем не так, как слышат другие, а на нюансах, полутонах…
Вот, думал, нашел во мне чрезвычайно тонкого и близкого человека. По некоторым проявлениям, почти родного.
И еще — о боже! — оказывается, он отправил мне посылочку и ждал, что я вскрою и все пойму. Пойму все, что он хотел сказать, но не мог, не выговаривалось.
Жизнь вливалась в меня такими дозами, что я не поспевала ее впитывать. Словно в сказочном присловье: мед пила, по щекам текло, в рот не попало.
«…Я сейчас отвечу на Ваше письмо, только прежде хочу сказать, я без ума счастлива, что Вы отозвались, потому что весь день только и делаю с утра, что почту проверяю и уже себя ненавижу и убеждаю, что Вы просто проигнорируете мою записочку, и я просто счастлива, просто без сил счастлива.
Сейчас объясню Вам все о себе.
Просто я дура».
Через час отправила это:
«…Игорь, дорогой.
Я попытаюсь объяснить. Хоть бы у меня получилось.
Пожалуйста, услышьте меня. Мы слишком похожи, и оттого нас стремительно разносит в стороны, что наши ложные выводы друг о друге столь же похожи, оттого диаметральны…
Понимаете, я боюсь навязываться. Боюсь, что Вы уже едва терпели меня. Потому что когда от боли Ваш голос был сух — я в этом видела лишь холодность и утомление. Я умею понимать правильно лишь тогда, когда ощущаю полное приятие. Стоит мелькнуть отстраненности, я впадаю в панику и начинаю подвергать сомнению все. И Вы, похоже, такой же.
Понимаю теперь, что именно для меня прозвучало как неприятие меня. Я нужна была ровной и спокойной, а с этими нежными придыханиями, и капризами, и паникой сомнений — нет. Вот так я это услышала, когда уже захлебывалась от своих мучительных чувств к Вам. Им нет названия. Но Вам они досадны, я понимаю, потому что застят понимание. И ровное общение.
И я просто казнила себя за то, что дошла до такого унижения (я же так думала тогда).
Боже, я так рада! Так рада, безумно просто!
С ума сойти. Боже мой, у меня просто слов нет… ну что мне сделать… что же мне делать…
Поймите, у меня самооценка минусовая. Стоит кому-то выказать даже легкую невнимательность и небрежение, я сразу чувствую себя отверженной и бреду прочь. И замыкаюсь наглухо, и начинаю себя ненавидеть.
Это такая первичная реакция на неприятие, сформировавшаяся за первые двадцать лет жизни.
И вторые двадцать лет ничего не поправили. Только люди близкие очень сильно меня чувствуют и не дают забрести далеко, ловят, тормошат, разубеждают — и все становится на место.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.