Буквенный угар - [33]
Лика стояла и прикидывала варианты: дверь за ней защелкнулась, родителей будить нельзя — проснутся — сами позовут ее домой. И потом, если вернуться сейчас, разбудив их звонком в дверь, то придется отложить выяснение вопроса о зеленой бумажке. Платье доходило до коленок. Почти. Немного расклешенное, но ветер не страшен. Платье не задирается. О ее раздетости знает только она сама. Замирая от своей бесштанишковой тайны и предвкушая нечто замечательное, Лика подошла к девочкам.
Те глядели сонно и слегка враждебно. Явного лидера в их дворовой компании еще не было. Шаткий паритет устанавливался заново каждый день. Но Ликин вид просто вопил о ее желании солировать. Девочки машинально вздернули головы и поджали рты. Лика же молча предъявила им зеленую бумажку. В развернутом виде.
«Где взяла?». Первые слова дня. Слова произнесла Анька, ей было уже шесть лет.
«Папа дал». Первая в жизни ложь слетела с губ легко, как семечковая шелуха.
Лика не знала, почему она сказала именно так. Ей не хотелось посвящать этих чужих девочек в свой ритуал отлаживания папиного пиджака, любовного перебирания мелких вещиц в его карманах. Им нельзя было рассказывать, как необходимо было ей внюхиваться до слипания ноздрей в этот пиджак. Пиджак был немного папой, беззаветно любимым запредельным папкой, который брал ее в свою жизнь легко и бездумно. Он вел ее смотреть футбол на стадион, а потом брал с собой в парковую открытую пивную, где он пил пиво, а она грызла соленые сушки. Иногда кто-то приносил сухую рыбу. Папа ловко сдирал шкурку, вылетало незаметное облачко соленой пыльцы. Он доставал из рыбкиного слипшегося брюшка загадочный пузырь и подносил к огоньку зажигалки. Пузырь корчился, шипел и пах копченой колбасой. Лика жевала этот спекшийся комок, пытаясь разложить вкус на слова, и не могла. Этот вкус был самый любимый. Рассказать все это было никак невозможно. Ей представлялось, что «папа дал» — это самое понятное из объяснений. Для этих девочек уж точно.
— Пьяный, что ли? — Это уже вступила Ирка. Ей тоже почти шесть. Она младше Аньки на двенадцать дней.
— А фто это? — поинтересовалась пятилетняя Козлючка, презренная чумка дворового царства. Она была совсем отсталенькая. Ее по-правдашнему звали Лена, но кому это надо?
— Это деньги, — великодушно пояснила Козлючке Ирка.
— Большие деньги, — уточнила Анька, прикидывая, какую пользу извлечь из этого нежданного богатства.
— Что делать будешь? — Анька приступила к делу, еще не зная, куда повернуть.
— А пошлите газировку пить! С тройным сиропом! — Лика была рефлекторно подельчива.
Анька с Иркой понимающе переглянулись, с деланой неохотой встали с лавочки, поправили гольфы. Козлючка все еще сидела, удивленно вертела головой.
— Пошли. — Лика протянула ей руку. — Тут на всех хватит.
Озорство счастья ударило ей в голову, завертело ее, закружило, толкнуло вперед: «Иди, Лика! Сегодня утром ты — королева!». И Лика пошла, радостно ступая, расточая милости. И то, что она не надела штанишек, обостряло чувство новизны еще сильней. В Ликину ладошку попали целых три рубля, богатство дня. Шел семидесятый год прошлого века.
Газировка с тройным желтым сиропом (красного не было) ударила в нос. Веселящие пузырьки понесли девчонок к мороженщице, потом в открывшийся игрушечный магазин. Лика пребывала в некоей летучести и покупки делала легко, выбирая все столь же невесомое, в тон моменту.
Они купили мыльные пузыри, каждой.
Потом купили чудом залежавшиеся пакетики конфетти.
Белые надувные мячи.
Пять воланов для бадминтона. Лика не знала, что они называются «воланы», и игры такой не знала, но они показались ей чем-то вроде свадебных платьев, ими можно было играть в кукольный бал.
Девочки держали в руках эти пахнущие новым вещи, а Лика обеими ладошками принимала сдачу от кассирши. Сдачи было ужасно много. Толстенькие монетки по пятьдесят, привычные по двадцать, пятнадцать и десять копеек. Она ссыпала их в карман. Взяла свои пузыри, воланы. Немного протрезвела.
Потом играли с девчонками у первого подъезда, а ее все не звали домой. Она отбежала к своему подъезду, задрала голову, посмотрела на свое окно. Мамина рука толкнула створку. «Сейчас позовет», — подумала Лика. Но до нее донеслись голоса ссорящихся родителей.
— Где же тогда деньги, если ты все принес? — Это голос мамы, докапывающейся до самого донышка.
— Ну не знаю я, не знаю… — Это папин голос, усталый, но еще терпящий.
— Целых три рубля не хватает! Это мяса почти два кило! Масла килограмм почти! — Мама чуть не плакала.
— Ну, может, потерял, выпали где-то…
— Ты точно не припрятал на выпивку? — Мамин голос просветлел надеждой.
— Светик, клянусь тебе… — Стало тихо, голоса смолкли. Можно было подниматься домой.
Лика позвонила в дверь. Мама открыла, глаза немного красные и нос. Папа брился в ванной.
— Лика! — крикнул оттуда. — Собирайся, сейчас в парк пойдем, на качелях кататься.
В парк? Ужас! Куда деть деньги? На выходном платье нет карманов, а будь они — деньги будут звенеть. «Надену колготки, — решила Лика. — Деньги ссыплю в них. Придавлю ногой — и звенеть не будут». Ей и в голову не пришло, что деньги можно оставить дома, в игрушках. Она схватила белые колготки, ссыпала монетки в левую «ножку». Выдернула из стопки штанишки, надела. Скользнула в холодок шелкового платья. Натянула колготки.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.