Буквенный угар - [32]

Ведь ему и правда хреново живется.

Оттого и ершится, и мечется, и перебирает, и тянется за каждым манком.

Такой жалобный ребенок со своим бортовым журналом. А с меня не убудет…».

* * *

«…Я, кажется, поняла, что со мной произошло, Игорь.

Никакая это не влюбленность.

Это феномен накопления душевных вложений в другого человека.

Просто в Вас перетекла часть моей души, лучшая ее часть, сокровищная.

А знаете же евангельский прототип: „Где сокровище ваше — там и сердце ваше“.

Такой механизм вектора притяжения.

Вот и все.

Видимо, мое существо рванулось за моей душевной эманацией, когда та достигла некоей критической массы в Вас.

А сейчас, когда в голове прояснилось, маятник качнулся назад, никаких других признаков болезни „любовь“ во мне не проявилось, я успокоилась. Я не влюблена.

Вы очень сильный, очень. И достойный. И умный.

Я, конечно, дура — подняла панику, не разобравшись в себе. Но вы, зная, что у меня в анамнезе, понимаете меня, правда же? Страх боли у меня еще долго будет доминировать.

Ну а мОроки возникают — пусть их, тем радостнее ясность, да?

И я понимаю, что Вам влюбленность эта мнимая моя была ни к чему. Скорее, досадная помеха в общении, хорошо, что все прояснилось.

Пожалуйста, не корите себя, что вывалили всю свою спрессованную жизнь „на хрупкие женские плечики“.

Нету у меня хрупких плечиков. Лет с шести уже не было».

…Почему я написала про шесть лет?.. Мое взросление началось с шести?..

А до этого? До этого было детство. И я отчетливо помню свой последний детский день…

Детский день

Ленивым субботним утром, пока родители спали, Лика пришлепала на кухню босиком. Взяла в холодильнике бутылку с голубоватым молоком. Осторожно наливая, все равно пролила. Надо вытереть, а то…

Тряпку, хоть и чистенькую, брать противно. Этот обрывок майки живет странной жизнью, пугает обреченно-грязным цветом, дохлым запахом и круглыми дырочками-ранками.

Но вытирать пролитое молоко надо, и именно вот этой тряпкой, подсохшей за ночь, нехотя вбирающей в себя перламутровые капли. Теперь двумя пальцами взять — и кинуть в раковину, пальцы нервно вытереть о пижамные штаны, все.

Где же пряники?

Пятилетняя Лика собирала вкусы. Она сочетала их и лелеяла в памяти. Вот этот вкус — молока и пряников (только не мятных!) — был одним из любимых.

А, вот они где, в целлофановом мешочке. Пряник шоркнул глазурью по передним зубкам. Теперь сразу глоток молока — холодное! — и жевать, жмурясь от сладости, от нежного слияния податливой пряничной сути и белой молочной холодности, и в носу делается щекотно-приятно.

Лика болтала ногами и смаковала вариации: меньше пряника — больше молока, совсем чуть молока — в полный рот жеванного всухую пряника. Ушла с головой в ощущения.

Очнулась, когда молоко в чашке кончилось. Сползла со стула.

В комнатах тихо и солнечно. В прихожей висит папин пиджак на крючке. Мамины вещи всегда в шкафу.

Пиджак пахнет папой. Сигаретами пахнет, не дымом, а знойно и лениво, сладко-пряным табаком, а еще чем-то грубым, что Лика определяет для себя как «пахнет мужчиной». (К «женским» запахам она относила приторный аромат пудры, острый и колкий запах новых маминых капроновых чулок, вонь хозяйственного мыла из выварки и почему-то запах аптеки).

Она погладила пиджак и стала доставать из его карманов всякие мелочи. Тяжеленькая зажигалка, пахнет бензином. Огонь — нельзя, подержим в руках, понежим пальчиками овальные бока и — в сторону. А вот сигареты в мягкой пачке. Ровненькие белые стволы, шелковистая бумага, крупинки коричневого табака внутри. Табак — это такие взрослые конфеты, только их не едят, а вдыхают, и от них не сладкие слюни, а синий дым. А это у папы деньги. Тусклые, желтые и белые, круглые денежки, такие папа ей дает на мороженое и газировку. Папа дает, мама никогда. Две круглые желтые денежки — стакан газировки с сиропом. Можно купить с двойным сиропом, но нужно уже восемь копеек. Однажды в гости приезжал дядя Федя, они с Ликой пошли через дорогу к будке с газировкой и купили себе воды с ТРОЙНЫМ сиропом, по двенадцать копеек за стакан. Тройной сироп — это очень, очень вкусно, просто полный рот вкуса и звенящий запах там, где начинается нос. Двенадцать копеек — это одинаковые белая и желтая монетки.

Лика умела читать и считать. Мама научила.

В другом кармане пиджака лежали разноцветные бумажки, старенькие помятенькие — и новые хрусткие. Зеленые, желтоватые, синие и красные бумажки чуть отличались по размеру. На каждой — цифры и буквы. Лика выбрала зеленую, почти новенькую. Прочитала — «три рубля».

Рубль она знала. Рубль — это самая большая денежка-монетка. Тяжелая, толстенькая. Маме с рубля всегда давали сдачу — много обычных денежек-копеек.

А эта зеленая бумажка, выходит, три таких рубля? Лика не поверила. Надо спросить у девочек во дворе. Быстро скинула пижаму, оставила на полу, потом, все потом. Нацепила платье, сунула зеленую бумажку в карман, бросилась к двери. Справилась с защелками, ногами всунулась в уличные сандалии, сминая задники, побежала вниз по лестнице.

Во дворе тихо. Суббота. У первого подъезда на лавочке сидели три девочки. Только вышли. Еще никто не издал первой ноты этого дня. Лика бросилась к ним и вдруг с ужасом поняла, что не надела штанишки. Мама называла трусы — «штанишки». Девочки жеманно называли их «плавки». Говорить «трусы» считалось неприличным. Это слово отдавало некоей бесстыдной тайной.