Буквенный угар - [31]
Никогда. Никакие. Фотографии. Не действовали. На меня. Так.
Я заплакала.
Сережа встревожился, решил, что из-за него плачу, что уезжает.
«…Игорь, здравствуйте.
Вот опять плачу — воздействие Вашего лица.
Лицо это я люблю, глаза… Глаза. На тот снимок первый, присланный Вами, я боюсь смотреть. Вы там живой. А на этом — совсем живой. Мне нельзя на Вас смотреть. Нельзя. Нельзя. Нельзя.
Тонкая кость. Тонкие нервы. Вы весь — струна… не надо Вам быть брутальнее. Не надо.
Все, что Вы пишете о Ваших женах, так понятно…
Ужас, мнилась любовь и нежность, а наяву — чужие люди, отношения, связи, чужие дети… Но дети вырастают, а? И Ваша женщина-уик-энд перестанет однажды мстить за неполное включение ее в Вашу жизнь, не будет топорщиться, мелочиться и войдет в прекрасное женское смирение. Потому что на самом деле покоряться такому, как Вы, — радость большая, чем манипулировать.
Она однажды это поймет, нет?
Вы бескомпромиссны настолько, что уже не любите ее? Или количество боли превысило допустимые пределы и выжить можно, только разлюбив?
Понимаете, то, что говорит она, — это попытка спровоцировать Вас на возвращение любви. Это вызов Вам, просьба о том, чтобы Вы воспламенили, завоевали вновь. У нее тоже есть свой счет к Вам — то, что она вознамерилась не прощать.
Когда женщине больно, она проявляет не лучшие свои качества. Иногда даже не свои, а заимствованные качества. Ну как ей понудить Вас взять ее в свою жизнь? Так — чтобы совсем! Как она того, несомненно, достойна?
Мне не надо больше с Вами общаться, Игорь. Я отвлекаю Вас от труда отношений. От каторги отношений, может быть. Но ее надо избыть, вдруг все удастся наладить? Пишу и сама не верю… но она же не абстракция — живая женщина. Я представляю, Вы терпели — баловство чужого дитяти, визиты чужих ражих родственников, молчали, молчали, скрипели зубами, у Вас в голове не укладывалось: как же она не видит? А чувство такта не дало Вам назвать все своими именами, и Вы предпочли просто отгородиться.
Любить — значит понимать. Вы просили, объясняли, а Вас не слышали. Мол, сам позвал, я пришла, ну и что, что не одна, любишь — люби все мое. Тоже верно. Только в отношении здоровых. А Вы были больны и измучены…
Если бы она вначале все отдала, то потом все получила бы, вероятно. А так вышла смертельно раненная любовь двух замученных, плохо соображающих людей…».
Нет, он не обругает.
Он уже ждет моих писем, где «каждое слово ложится прямо на сердце. Как будто теплой ладошкой кто провел…».
Но понимает, что это общение на определенном уровне. И больше ничего не может быть.
Я НЕ ХОЧУ ничего чувствовать. Не хочу влюбляться. Не хочу.
Боли боюсь. Я еще не выздоровела.
Я НЕ ХОЧУ!!!
Но что я пишу ему в ответ? Провокацию…
О, конечно, теперь, перечитывая свои письма, я понимаю, что уже тогда была обречена…
Но тогда… тогда я предприняла попытку сорваться с нежной привязи…
«…Игорь, Вы так на меня действуете, что мне надо бежать как можно скорее.
Я не хочу влюбляться.
Лучше поздно это понять, чем завязнуть еще глубже.
Простите, я дезертирую, да? Ну значит так.
Я больше не вынесу пытки всем существом превращаться в одно громыхающее сердце при виде знакового имени или лица.
Ну не было у меня никогда нормальной любви. Поэтому я и сбегаю, что слишком хорошо знаю ее болевые приемчики…».
Сбежать не вышло.
Он не стал отвечать на письмо. Просто написал рассказ. Гриновский какой-то сюжет: капитан — яхта — буря — вот-вот гибель — но тут — о, чудо! — луч — доводит до берега — становится другом — а потом неожиданно меняется, являет свой женский лик и облик — женщина-луч не хочет стать пленницей любви, покидает капитана — тот снова одинок — море темно и полно опасностей — «куда ж нам плыть», короче.
Даже сейчас я не могу спокойно читать этот «детский плач». А может, мне льстило, что он так рванулся за мной? О, конечно, не без того, но главное — не это…
Все, что происходило с ним, отзывалось во мне непостижимым образом. Словно пуповина какая-то связывала. Пуповина? В отношениях «мужчина — женщина» — пуповина? Ах, случайных слов не бывает…
«…Игорь, каждому из нас больно своей собственной болью. Но когда я читала Ваш рассказ, мне стало больно и Вашей.
Только поймите, поймите же, я не смогу Вам помогать, как раньше, обнаружив, что люблю Вас. Так вот стремительно упала в Вас.
Застигла себя врасплох на чувстве. Вам от меня теперь никакого толка, одна обуза, а я ненавижу быть в тягость.
Что же мне делать, морской волк, что?.. Я не умею выплывать из виртуальных бурь, для меня границы четкой нет меж реальным и виртуальным…».
Иногда я пишу в дневник то, что приходит в голову мне, но словно бы и не мое.
Что-то такое, создающее холодный фон для всего происходящего. Запись того же дня:
«…И вот что странно, это никакая не любовь меня постигла, я теперь точно знаю, это МОРОК.
Или, возможно, я вкладывала столько сил в то, чтобы его отогреть, отдышать, что полюбила свой вклад в него. Простой механизм — „где сокровище ваше, там и сердце ваше“.
Ну, это хорошо для нас обоих, что я поняла. Объясню, ему полегчает.
Ведь тогда ему можно будет продолжать пастись на моих терапевтических лужках. Ему еще немножко-немножко, и он окрепнет.
Молодая женщина, искусствовед, специалист по алтайским наскальным росписям, приезжает в начале 1970-х годов из СССР в Израиль, не зная ни языка, ни еврейской культуры. Как ей удастся стать фактической хозяйкой известной антикварной галереи и знатоком яффского Блошиного рынка? Кем окажется художник, чьи картины попали к ней случайно? Как это будет связано с той частью ее семейной и даже собственной биографии, которую героиню заставили забыть еще в раннем детстве? Чем закончатся ее любовные драмы? Как разгадываются детективные загадки романа и как понимать его мистическую часть, основанную на некоторых направлениях иудаизма? На все эти вопросы вы сумеете найти ответы, только дочитав книгу.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
20 июня на главной сцене Литературного фестиваля на Красной площади были объявлены семь лауреатов премии «Лицей». В книгу включены тексты победителей — прозаиков Катерины Кожевиной, Ислама Ханипаева, Екатерины Макаровой, Таши Соколовой и поэтов Ивана Купреянова, Михаила Бордуновского, Сорина Брута. Тексты произведений печатаются в авторской редакции. Используется нецензурная брань.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.