Буквенный угар - [29]

Музыка в ту ночь больше не билась о стены. Звучала где-то отдаленными раскатами. Так слышится салют на Дворцовой, если ты живешь километров за восемь оттуда. Это не беспокоит. Это нормальный, даже желанный фон.

А вчера, в последнюю летнюю ночь, мы имели чудную сцену. Просто не могу не рассказать!

Муж мой был на этот раз дома. В четыре утра мы проснулись от тонкого пьяного женского голоса, вязавшего слова с нудной частотой. Он не умолкал ни на секунду.

Мы высунулись в окно — никого. Голос тонко нудел, настойчиво и неразборчиво. Кто-то стоял в длинной узкой арке проходного двора и разговаривал всласть. Звук шел в наше окно, уши, мозги, вызывал удушливое раздражение.

Четыре утра. Можно закрыть окно, стеклопакеты не пропускают звук, но будет душно и жарко.

Послышались шаги. Во двор вошел парень и пристроился было к водосточной трубе — личиком и остальным в стену.

— Эй, — не выдержал мой терпеливый муж, — даже не думай! Здесь люди живут, это же не туалет, в самом деле!

— Это из какого окна со мной говорят? — немедленно откликнулся парень, оборачиваясь на голос.

— Какая разница? — удивился мой муж. Но парень уже нашарил глазами его силуэт и повернулся полностью.

— Хорошо, хорошо, — вежливо сказал он, — я не буду пИсать.

— А это твои приятели там в арке разговаривают? — спросил муж.

— Да, это они там никак не решат — куда идти.

— Скажи им, пожалуйста, чтоб заткнулись, они мешают людям спать. Здесь звук усиливается, и каждое слово бьет по ушам. А люди отдыхают.

— Хорошо, брат! — с энтузиазмом воскликнул непописавший парень.

— Эй, вы! — зычно крикнул он своим. — Заткните свои гребаные хавальники, нах, человеку отдыхать мешаете, нах!

— Все, брат, — обратился он к моему опешившему мужу, — отдыхай, брат, мир твоему дому и всем твоим. Я пописаю во-о-он там, — неожиданно завершил он тираду, указав рукой на противоположный угол двора-колодца.

Я давилась смехом. Муж был печален и серьезен.

— А не заткнулся бы он сам, нах, этот отдыхающий, нах…. в рот, нах?! — неожиданно и звонко вопросил женский пьяный голос.

— Я кому сказал заткнуться, нах? — грозно отозвался писавший. — Допивайте пиво и домой…ять, нах!

— Извини, брат, — это он уже мужу, нормальным голосом, застегивая светлые штаны, — всех благ!

Он поднял руку в жесте «Рот фронт!» и, покачиваясь, исчез в проходной арке.

Голоса еще чуть подребезжали и исчезли.

Другие люди…

Они совсем как я: живут, словно и нету никого вокруг.

Мое укрывательство себя — на грани аутизма — крайняя форма нежелания стеснять кого-то собой.

А они и не удостаивают стесняться кого-то или чего-то.

Живут себе.

Не заморачиваются особо: «Мешаем — уйдем. Не хочешь, чтобы здесь писали, — там пописаем. Мечешься — ободрим. Отдыхай, брат».

Кто он — мой ближний?

И есть ли такая даль, чтобы он стал — дальним?

В этом городе — нет, пожалуй. Как античный космос, он вобрал всех в свое чрево, все — ближние.

Мой чувственно любимый город одухотворяет даже парий, исповедующих «пофиг». Плавит их мутные глаза нежностью.

Я видела, видела сама, как тщедушный мужичок, одетый с шиком уцененного секонд-хенда, вел под руку свою даму сердца.

Дама была хороша. Личиком лилова, высока и статями богата. На голове ее восседал тюрбан из тусклой парчи. Платье, судя по всему, она пошила сама из портьеры. Как Скарлетт.

Эта «возлюбленная пара» подошла к окну жилого старого дома. Оба вперили взгляды на нечто внутри. Улыбки разлезлись на пухлых личиках, редкие зубки стыдливо обнажились. Они тыкали пальцами в стекло, обменивались своими полусловами и просто лучились нежностью, исходили любовью по неизвестному мне поводу.

Проходя мимо, я скосила глаза на окно: там маленький котенок невесомо наскакивал на клубок, изумляясь его неживости.

Из-за реакции парочки на котенкино шоу враз кончились мои мысли. Вдруг всплыл в голове случайно слышанный в детстве разговор. Мамина подруга вернулась из Питера в Ростов, где мы жили тогда. В Питер же она ездила навещать свою дочь, вышедшую туда замуж.

Не помню сути разговора, но помню четко такую фразу этой маминой подруги: «Он все время ее мучит вопросом, любит ли она его. Чуть что не так, он нудит: не любишь ты, мол, меня. Они там все помешаны на любви. И его родители — старые уже, и тоже: „Ты меня сегодня что-то не любишь“. И он постоянно с этим „любишь — не любишь“… Ну что за ерунда?».

«Ерунда?! — подумала я тогда. — Ничего себе! Ведь это самое важное! Когда ты любишь, то что может быть главнее того, любят тебя или нет?».

Я до сих пор не знаю ответа.

А этот город знает. И однажды расскажет мне.

* * *

«…Игорь, Вы коснулись интересной темы — о подверженности страстям, открытости и узде. „Пар надо выпускать время от времени“, — говорите…

Пар есть и у меня. Раньше исходил он молитвенным жаром. Сейчас я стараюсь не злоупотреблять молитвами.

Мне иногда кажется, что люди просто задергали Бога.

Так примерно: „Господи!“ — „Что?“ — „Да так, ничего“, — и всякая словесная хрень из молитвослова…

Сейчас мой пар идет в тексты…

Ваши сетования об отсутствии настоящей пары напомнили мне один эпизод.

В церковной среде развод дело исключительное, знаете, да?

Одна знакомая нам молодая семья испытывала жестокие трудности притирки характеров. Они ругались много, не понимали один другого, ну представляете…