Благие дела - [34]

— Песок, — произнесла она вслух.

И услышала собственный голос: она может говорить, значит, существуют еще и звуки. Однако эхо — отражение этих звуков — было какое-то странное. А издали доносился приглушенный шум… чего? Как будто капели…

Тут было жарко, и песок тоже был горячий. Рут начала потеть…

Ей никогда в жизни не снился такой чудной сон. Органы чувств передавали свои ощущения, четкие и определенные, и при этом вокруг стояла темень — и почти полная тишина, если не считать отдаленного звука — эха? — капели…

Ее нервная система сообщала Рут, что на нее вот-вот обрушится беспредельный ужас.

Нет, скорее всего, это не кошмар, ничего плохого с ней не случится. Но сколько можно лежать в темноте без движения? Она села, только потом догадавшись, что надо было сначала проверить пространство над головой. Теперь она исправила ошибку, вытянув руки вперед и вверх. Ничего. Пустота. Один воздух.

От этой беспросветной тьмы у нее поднялась дурнота. Уж не ослепла ли она? Вытаращив глаза, Рут поводила головой из стороны в сторону, но не уловила никаких сигналов — нигде ни проблеска, ни малейшего изменения в плотности тьмы. Все-таки ослепла? Однако это не объясняло ни жары, ни безмолвия — или почти безмолвия, — ни пота, ни влажноватого песка, который она чувствовала под ладонями.

Все она перебрала? А запахи? Кажется, пахло землей, едва ощутимый, скорее даже приятный аромат почвы, разве что немного затхлый… Да, она еще забыла воздух. Раз она дышит, значит, воздуха достаточно…

Кажется, с одного краю воздух вел себя несколько иначе, слева намечалось что-то вроде сквозняка, очень-очень слабое дуновение, и все же оно явно было. Она повернула лицо влево. Совершенно точно. Она ощутила его особо чувствительной кожей губ.

Рут бережно, хотя и довольно нескладно, задрала рубашку выше колен и на карачках поползла туда, откуда тянуло сквозняком.

На ее пути не встречалось никаких препятствий, все было по-прежнему, мрак не рассеивался, капель вроде тоже не приближалась, но и не отдалялась. Рут становилось все страшнее и страшнее, она прибавила темп, она ползла, закусив губу и слыша теперь только собственное дыхание, частыми толчками вырывавшееся из груди.

Внезапно опора под ее руками исчезла, остался один воздух… без песка, она повалилась ничком, заорала… и проснулась.

И очутилась на своей кровати, в Карианниной квартире по Тересесгате. Было четверть восьмого, несколько секунд тому назад прозвонил будильник, она выключила его и как раз собиралась встать, позавтракать, одеться и бежать на работу.

Рут, всхлипывая, уткнулась носом в постель — сна не было ни в одном глазу, только смертельный страх и ночная рубашка, мокрая от пота.

Спустя какое-то время Рут поднялась, отметила, что Карианны уже нет дома, прошла в ванную, сорвала с себя липкую рубаху, долго и тщательно мылась под душем.

Рут пришлось еще с полчаса просидеть в кухне за чашкой кофе и сигаретой, прежде чем она достаточно успокоилась, чтобы подумать о выходе на улицу.

Неужели она стала, вроде Карианны, отпихиваться от всего неприятного и будет теперь получать взамен кошмары?

Это было единственное объяснение, пришедшее Рут в голову, и оно напугало ее: такого она от себя не ожидала…

10

Рут мечтала о снеге.

Это было самое тяжкое для нее время года: прозрачная, напоенная ароматом сжигаемой листвы осень миновала, настало мрачное, сырое, промозглое предзимье. Всякая растительность втянула питательные вещества и собственные соки в самую свою сердцевину: жизнь притаилась в корнях и клубнях, запрятанных поглубже в почву, где она и готовилась пережить зиму.

Снаружи, на поверхности земли, остались только остовы.

Через какой-нибудь месяц подойдет Рождество.

Рут, конечно же, собиралась к родителям, так что пора было позаботиться о подарках.

За осень она несколько раз ездила в родительский дом. Рейдун, свою сестру, она видела лишь однажды. Рут хотелось бы вернуть те времена, когда они с Рейдун общались по-настоящему, она не могла уяснить себе, как разладились их отношения, теперь они вообще не разговаривали наедине. С родителями было куда проще. Отец был человек застенчивый, немногословный, зато он много улыбался; он всегда был таким — рассеянным, поглощенным собственными мыслями. Мать это раньше приводило в исступление, Рут же сочувствовала отцу. Она и сама похожа на него, считала Рут. Она любила их обоих. Любила мать, восхищаясь этой тягловой лошадкой, этой доброй, энергичной, хотя и несколько бесцеремонной женщиной. Однако нежность она испытывала именно к отцу, со всей его безнадежной непрактичностью и замкнутостью; он был мечтателем, а таким людям по натуре противопоказано становиться фермерами.

Но он стал им, потому что этого потребовали обстоятельства.

Рут тоже не сама выбирала профессию.

На работе дела постепенно наладились, в группе все более или менее встало на свои места. Она не могла нахвалиться Венке. Рут чувствовала некоторую неловкость оттого, что в свои двадцать семь лет, будучи молодым специалистом, была поставлена начальствовать над этой воспитательницей, которая не только была на пятнадцать лет старше, но уже четыре года проработала с этой группой. Все привилегии Рут, выражавшиеся в статусе, в жалованье — какой бы незначительной ни была разница, — в ответственности, в укороченном рабочем дне, казались Рут абсурдными.