Дождь лил ровной стеной, по оконному стеклу бежали бесконечные ручейки воды, время от времени совсем скрывая промокшую траву и деревья, с которых сыпались капли. Темное небо тяжело нависло над землей, и то и дело по нему прокатывался глухой раскат грома, а за ним следовала вспышка молнии, освещавшая погруженную в сумрак комнату. Сад снаружи был обнесен высокой стеной, и Домине размышляла, почему ее присутствие, раньше напоминавшее ей о тюрьме, теперь воплощало в себе все то, что было для девушки привычным и надежным.
Почему он не приехал? — спрашивала она себя снова и снова. Что могло задержать его?
Она поднялась со стула у окна и начала беспокойно мерить шагами комнату, обхватив руками плечи, словно защищаясь от преследовавших ее дурных предчувствий. Девушка бросила взгляд на часы, которые носила на запястье. Неужели всего лишь половина четвертого? Казалось, после ленча прошло уже гораздо больше двух часов. Возможно, если бы не было так темно и уныло, она чувствовала бы себя лучше.
Она снова села к окну, прижалась носом к стеклу, стала рисовать пальцем — за что ее уже не раз наказывали — на образовавшемся от ее дыхания пятне, потом в нетерпении стерла нацарапанную рожицу вздохнула.
Сколько ей еще придется ждать?
Домине потянулась за сумочкой, порылась в ней и вытащила припрятанную на дне пачку сигарет. Странно было думать о том, что с сегодняшнего дня никому не будет дела до того, курит она или нет. Она поморщилась. Конечно, если только Джеймс Мэннеринг ничего не имеет против курящих девушек. Она подавила зарождавшуюся панику, торопливо достала коробок спичек и прикурила. Глубоко затянувшись, она вынула сигарету изо рта дрожащими пальцами, а обгорелую спичку сунула обратно в коробок. Ничего хорошего не выйдет, даже теперь, если сестра Тереза застанет ее с сигаретами. Не так-то просто избавиться от привычек девятилетней давности.
Она снова выглянула из окна. Отсюда были видны сады, а далеко справа, если прижаться лбом к стеклу, можно было разглядеть дорогу, ведущую к главному входу в монастырь Святых Сестер.
Нервное напряжение усилилось, когда с дороги за стенами монастыря донесся шум мотора машины; но звук постепенно затих вдали, и она поняла, что кто бы ни был за рулем, он проехал дальше мимо запертых ворот в начале подъездной дороги.
Домине поежилась. Скорее всего, ей недолго осталось ждать. Разве Джеймс Мэннеринг не понимал, насколько она должна быть взволнована? Неужели он считал, что она воспримет новости об изменении своего положения бесстрастно, что воображение не станет тревожить ее картинами будущего?
Девушка снова встала, подошла к пустому камину, затушила сигарету, окурок сунула к спичкам, а коробок спрятала на дне сумочки. Потом достала пудреницу и окинула взглядом свое отражение в маленьком зеркальце. Зеркал в монастыре было немного, а отражение в покрытом пудрой стеклышке оказалось смазанным. Что о ней подумает Джеймс Мэннеринг? — лениво размышляла она. И что она подумает о нем? А что можно думать о человеке, которого никогда не видела? И на которого внезапно возложили ответственность за тебя?
Она откинула в сторону неаккуратно подстриженную каштановую челку, свисавшую на лоб. На ее взгляд, ничего красивого в оливковой коже и больших карих глазах не было. Ее брови и ресницы были черными — это она считала большим преимуществом, ведь девушкам разрешали пользоваться только пудрой и губной помадой, и то в минимальных количествах. Волосы у нее были длинные, густые и шелковистые, особенно когда она их тщательно расчесывала, но поскольку они всегда были заплетены в косу, никто не мог оценить их по достоинству.
Вздохнув, Домине убрала пудреницу и принялась сочинять, что она скажет Джеймсу Мэннерингу, когда тот приедет. Трудно было решить наверняка, как вести себя с ним, — она почти ничего о нем не знала. Разумеется, поскольку он был сверстником ее отца, ему должно быть за сорок; его профессия — драматург — не очень воодушевляла. Скорее всего, он ужасно «авангардный» и будет сыпать всякими жуткими длиннющими прилагательными, которые она слышала от художников в местном кафе-баре каждый раз, когда с парочкой подруг ходила в город по особым случаям вроде чьего-нибудь дня рождения. Девушка решила, что он должен приходиться ей дядей, хотя их не связывало кровное родство. Ну почему, почему дедушка Генри сделал это? Чего он хотел добиться? Столько лет отказывался признать его своим сыном — и вдруг сделал наследником!
Она покачала головой. Не то чтобы ее особо беспокоили деньги, только будь она на полгода старше — все было бы гораздо проще. Тогда ей уже было бы восемнадцать и она могла бы отказаться от чьей бы то ни было помощи.
А пока ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться условиям завещания дедушки. Она не присутствовала на его похоронах и даже ни разу не бывала в «Грей-Уитчиз», дедушкином поместье в Йоркшире, где он жил девять месяцев в году. Остальные три он посвящал Домине, и в это время они ездили в отель в Богноре, который стал единственным ее домом, кроме монастыря. Там они проводили все пасхальные, летние и рождественские каникулы за последние девять лет.
