Бывает в саду, у подножия большого, хорошего дерева, расплодится дикая поросль. Это не те побеги, которые дают дереву силу, прибавляют ему красоты, обещают плоды. Но тянут они соки из одного и того же корня.
В осеннюю ночь 1930 года сбежал из хутора Вербного от раскулачивания Иван Савельевич Лущилин. «Верный человек меня упредил, и я со всем семейством убрался», — вспоминал он впоследствии с усмешкой.
Долго о нем в хуторе не было ни слуху ни духу. Говорили, прижился он где-то на Кавказе, но верного никто ничего не знал. И вдруг летом 1942 года Лущилин появился в оккупированном немцами хуторе.
Стал похаживать по окрестностям — еще не старый, седеющий мужчина с острыми серыми глазами. Намерений своих пока не выказывал, но день ото дня развязнее становилась его походка, внушительнее осанка. Ткнув палкой в место, где раньше был его дом, ни на кого не глядя, спрашивал тихим голосом: «Кто это мне возместит?» Женщинам, приходившим за водой к колодцу в балку, отделявшую верхнюю часть хутора от нижней, напоминал, что этот колодец он вырыл своими руками. Люди-то помнили, что колодец вырыл ему живший при садах работник. Но, с опасением поглядывая на Лущилина, помалкивали.
«По тыще ведер одного вина я надавливал, — вздыхал Иван Савельевич о своем винограднике, занимавшем в то время всю балку. И, снова ткнув палкой в землю, добавлял: — Это же разве земля? Это золотое дно».
Что-то хищное появлялось в этот момент в его благообразном, даже красивом лице, в улыбке, ощерявшейся под седыми подстриженными усами.
Ходил Лущилин, сутуло пошевеливая плечами, как бы выжидая минуту, чтобы развернуться. Все примеривался, крепка ли, долговечна ли новая, фашистская власть.
Когда же лелеемые им надежды рассыпались и наши вернулись в хутор, он присмирел, притих… Но ненадолго. Увидел, что его не притесняют, и однажды утром пришел в правление колхоза: «Желаю потрудиться на общее благо».
Укрывшись от раскулачивания в Грозном, живя там все эти годы, Лущилин приобрел специальности: научился распиливать лес, плотничать, складывать из камня стены. «Нужда заставила», — поясняет Иван Савельевич. Но, расхваставшись, как-то сам же рассказал, что работал он не на государство, а на себя, частным образом, беря подряды, драл с организаций и с отдельных лиц длинные рубли: «Дураков нет». Вернувшаяся с ним в хутор Вербный жена не утерпела — похвалилась женщинам привезенными из Грозного в сундуке дорогими каракулевыми шубами, ценными вещами: «Нам теперь с Савельичем по гроб жизни хватит».
Изъявив желание потрудиться на общее благо, Лущилин не сделал попытки на общих основаниях попроситься в колхоз, а тоже стал брать подряды. Восстанавливая после войны хозяйство, колхоз разворачивал строительство. Мастеров не было. Работая по договору, Лущилин заламывал свои цены. Скажем, за то, чтобы, сложить стены скотного сарая, брал две тысячи рублей деньгами и четыреста трудодней, за распиловку бревна — по пять рублей с погонного метра, за ремонт крыши — тридцать пудов пшеницы. Работа была удобная: хочешь — иди, хочешь — сиди дома. Никто Ивана Савельевича не подгонял, а деньги он брал большие. Скоро раздобрел, стал тверже чувствовать землю под ногами.
«Отъелся на колхозных хлебах, белый стал, гладкий», — провожали его глазами колхозницы.
Но Лущилин преуспевал не только в колхозе. То наймется в станицу городить вокруг нового здания райисполкома забор; то пристанет на лето сторожем в пионерский лагерь и, смотришь, разживется там мебелью — столами, кроватями, кухонной утварью; то изъявит желание помочь лесничему охранять левобережный придонский лес от хищнической порубки, а сам возит и возит на лодке с того берега или тянет по воде вплавь толстенные стволы деревьев — идущую на виноградные сохи вербу, крепкий, как железо, караич.
Сельсовет отвел ему на обрыве подворье, и в два месяца он выстроил там дом, глядевший своими окнами прямо на Дон, на лес и зеленеющую за ним заливную луговую пойму.
«У меня все достояние на виду», — говорит Иван Савельевич. И верно, пользуется он этим достоянием так, как если б раскинувшаяся перед его глазами земля была не колхозная, а его собственная. В нескольких местах — и в степи на горе, и за Доном, и на острове — позахватил себе огороды. Лесничий разрешил ему обкашивать на опушке траву, и у Лущилина на той стороне всегда стоят копны сена. Он даже не прочь дать под проценты сенца колхозникам.
В темные ночи Иван Савельевич выезжает на лодке на Дон, закидывает сети, хищничает. А его жена потом ходит в воскресные и в будние дни в станицу, приторговывает рыбой.
Никто Ивана Савельевича не прижимает, налогов с него за подряды не берут, при случае он даже пошучивает: «По старости на меня законы не распространяются».
А сам, несмотря на свои шестьдесят лет, выглядит на редкость сохранившимся, глаза из-под седых бровей по-прежнему смотрят зорко и молодо. Ходит в поношенной фетровой шляпе, чуть ссутулившись и согнув ноги в коленях, опустив руки. Ступает по колхозной земле легкими, вкрадчивыми шагами.
«Как лисовин вокруг птицефермы», — определила меткая, острая, на язык колхозница с Вербного хутора Дарья.
