Паром медленно пересекал течение Дона. Кроме полуторатонки, нагруженной сеном, и двух повозок: одной — запряженной белыми, а другой — красными, с темными подпалинами быками, — ехали на нем мужчины и женщины с лопатами и ведрами, с мешками картофеля и кукурузы, с охапками травы для коров. Солнце скатывалось за правобережные придонские бугры. Из леса, с лугов и с огородов возвращалось на правый берег трудовое население станицы.
Среди ехавших было больше женщин, закутанных до самых глаз платками, закрывавшими их молодые и старые лица. В одежде мужчин преобладали поношенные, выгоревшие под солнцем гимнастерки, застиранные до блеска защитные брюки, пилотки и другие нехитрые принадлежности армейского быта. Один шофер был в комбинезоне, густо запачканном на коленях и на рукавах машинным маслом. Не сразу улеглись сутолока и ругань, начавшиеся еще при погрузке, когда нужно было втиснуть на палубу всех желавших поскорее попасть на правый берег. Дольше всех раздавался голос паромщика — краснолицего безбородого старика с перекинутой через плечо на ремне кожаной сумкой, кричавшего хриплым фальцетом, что ему перевернут общественную посуду. Но потом и он угомонился и, расстегнув сумку, двинулся среди подвод и мешков.
— С колеса — четвертак, с мешка — пятак, — говорил он, прихрамывая и звякая мелочью в сумке.
— А с души? — затронула его молодка, сидевшая на молочном бидоне.
— За так, — нашелся паромщик.
Все засмеялись.
— Дешевше мешка ценишь? — не унималась молодка.
— Али разбогатела, Дарья? — останавливаясь перед нею, спросил паромщик.
— Степан Кузьмич сулил и еще по два кило начислить, — громко сказала молодка, посмотрев на мужчину в стеганом ватнике, стоявшего рядом с мешком, таким же большим и плотным, как его хозяин.
Посменно мужчины подтягивали паром дубовыми чурками с выщербленными в них пазами для троса. Под тросом бренчал каток. На реке было бы совсем тихо, если бы не это тарахтение катка и не глухой шум воды, ударявшей в стенки поплавков под дощатым настилом.
— Дон зацвел, — сказал мужчина в ватнике, облокотившись на перильца парома и провожая глазами круги зеленоватой мути.
— Уже, — вздохнула рядом женщина.
— Сказывают, под Цимлянской баржа с краской затонула, — вмешалась черноглазая девочка, ее дочь, болтая свешенными с парома ногами.
— Не балуй! — строго заметила ей мать.
— Он, дочка, каждую осень цветет, — снисходительно и ласково усмехнулся мужчина.
— С чего? — поднимая на него блестящие, как тернины, глаза, спросила девочка.
— С хворости, — сказал проходивший мимо них паромщик.
Все повернули головы, слушая, что скажет этот человек, связанный с Доном нитями особых отношений.
— Перед остановом его ржа заедает, — пояснил паромщик и захромал дальше, собирая плату за переправу: с колеса — четвертак, с мешка — пятак, с души — за так. При этом он искал глазами на палубе молодку Дарью.
Было тепло, хотя уже стоял конец осени. Медленное движение воды, тишина сумерек и облегчение, наступившее у людей вслед за рабочим днем, настраивали их на разговоры, и вскоре после первого молчания паром загудел, как большой улей. Только два человека не принимали участия в разговорах: шофер, который, как только отъехали от левого берега, с головой зарылся под капот мотора, и другой, сопровождавший машину мужчина, должно быть, уполномоченный или заготовитель, судя по его брезентовому портфелю с блестящим замком, по выражению ответственной солидности на лице и по другим безошибочным признакам, присущим людям этого типа. Не выходя из кабины машины, он приоткрывал дверцу и поглядывал на сено глазами, излучавшими нечто другое, чем обычная бережливая радость рачительного хозяина, и, втягивая в себя исходивший от стога запах луга, почмокивал губами.
— Перестарок, — с сожалением определил молодой парень в синей рубахе, прислоняя к сену срубленные в лесу длинные жерди.
— Против степового не пойдет, — подтвердила Дарья.
— Фондовое, — обидевшись за сено, сказал заготовитель, выглянув из кабины.
— Наши коровы в этом не понимают, — насмешливо ответила ему Дарья.
Взрытая поплавками борозда ненадолго нарушала оцепенелую неподвижность Дона, белогривые волны расходились и опадали, и опять мягкое спокойствие одевало тихую воду от разрезавшего стремя реки курчаво-зеленого острова до суглинистых красных яров и до береговых верб, купающих в донской струе свои нижние ветви.
— Дочка Акимыча поехала бакен светить, — сказал Степан Кузьмич, проводив взглядом обогнувшую паром лодку с белевшим в ней пятном косынки.
— Отлежался старик? — спросила его женщина, ехавшая с дочкой.
— Доходит.
— Всех своих сыновей пережил, — тихо заметила женщина.
— По старости? — поинтересовался заготовитель, шире приоткрывая дверцу кабины.
— Такие люди не от старости помирают, — посмотрев на него, не сразу ответил Степан Кузьмич и, ничего больше не сказав, тяжело пошел по палубе к тросу. Заступая в очередь, он принял из рук другого мужчины дубовую чурку. Должно быть, еще не израсходованная сила сохранилась в руках этого пожилого, седеющего человека, потому что, когда он, выставив вперед ногу для упора, в первый раз ухватил трос щербатой чуркой, паром резко прибавил ходу, разгоняя заметно покрупневшие волны.
