Неумирающие корни - [3]

— Душегубы, — тихо уронила соседка.

— Да, они тогда по станице много народу погубили. Краснов приказал выжечь на Дону большевистское племя. Собрал Акимыч фронтовиков, сели они на лошадей и двинулись догонять красновцев. Нагнали уже под Манычем — это там, где теперь плотину построили. Каратели подались туда партизанские хутора усмирять. Но им не дали. Говорили потом, что из всего отряда ни один человек не ушел: наши станичники постарались. С Маныча Акимыч их под Царицын повел, и там они в дивизию Буденного влились. Потом о них долго не было верных известий. Почта тогда не ходила по причине разрухи, ну а про радио и говорить не приходится. Кума куме через улицу покричит — и все радио. Это теперь в нашем хуторе в каждом доме своя говорящая точка и старухи перед сном в лежачем положении слушают концерты. Прошлой весной заболевшая ревматизмом тетка Мавра до того дослушалась, что с лежанки грохнулась и среди ночи по горнице вприсядку. Через радио и ревматизм излечила.

— Симулировала! От степу виляла! — крикнула Дарья.

— Тебе лучше знать, ты с нею в одной бригаде, — сказал Степан Кузьмич, пережидая смех и закуривая новую папиросу. Разгораясь, она снизу осветила его лицо: раздвоенный подбородок и складку губ под бурыми усами. — Это просто к слову пришлось… Приезжие люди заносили в станицу приветы от фронтовиков, какие ушли вместе с Акимычем и сражались в рядах Первой Конной. Доходили вести из-под Воронежа, из Крыма, из Польши. Акимыч будто командовал эскадроном. Но доподлинно никто ничего не знал, покуда он сам не пришел домой весь иссеченный железом и лишенный здоровья. Было это уже к зиме двадцать первого, голодного года.

Тихо крутился каток под тросом, парень в синей рубахе, прислушиваясь, медленно перебирал чуркой. Слева отходил назад остров с озаренной светом бакена черной кручей. Степан Кузьмич подождал, пока отчалившая от бакена лодка, шлепая веслами, поравнялась с паромом, и, перегнувшись через перила, негромко окликнул:

— Ну как, Ольга?

— Это вы, дядя Степан? — отозвались с лодки. Весла звякнули в гнездах и затихли.

— Я.

— Все так же… — помедлив, ответил упавший голос, и опять послышалось мягкое шлепанье весел. На темной воде вечернего Дона ярко белело, удаляясь от парома, пятно косынки.

— Вам заступать, — сказал парень в синей рубахе, подходя к заготовителю и протягивая ему чурку.

— Мне? — удивился заготовитель и посмотрел на портфель, лежавший у него на коленях.

— Вам, вам… — язвительно проговорила Дарья.

— У нас без чинов. Вот и Степану Кузьмичу освобождения не бывает, — сказал паромщик, видя, что заготовитель неуверенно приподнимается со своего места.

— Да дайте человеку дослушать, — вступилась за него женщина, мать черноглазой девочки.

Степан Кузьмич повел рукой, и все голоса смолкли. Приободренный заготовитель опять опустился на подножку машины.

— Ездят тут всякие, а за них отдувайся, — проворчала Дарья, проходя мимо заготовителя к тросу.

Становясь у троса, она еще долго что-то ворчала о тех, которые с портфелями, но смирилась при неодобрительном молчании Степана Кузьмича, курившего папиросу. Докурив, он бросил ее в воду и перед тем как заговорить долго, с захлебом кашлял, взявшись руками за перильца парома и сотрясая их тяжестью своего большого тела.

— Крепкий табак, — сказал он, с трудом поборов кашель. — Выписной из Колхиды, а на донской земле принимается моментально. Мы его весной полгектара посадили и на будущий год думаем до гектара расширить. Правда, своих курцов у нас после войны поубавилось, но разводить его для продажи выгодно: стоимость трудодня подымает и на базаре спекуляцию подрывает в корне. По пять рублей, стервецы, дерут за стакан махорки. Хотя бы стакан как стакан, а то граненый. Да, если бы сейчас наши люди вернулись, мы бы еще не один гектар этим колхидским табаком засадили. Курите на здоровье, не жалко. Вот и Акимыч сейчас помирает без своих сыновей, среди внуков. Ну-ну, Степанида, ведь твой Родион был некурящий, — растерянно пошутил Степан Кузьмич, положив руку на задрожавшее плечо соседки.

Голос его приглох в тумане, поплывшем с бугров над Доном. Не стало видно леса на острове и домиков станицы за серой стеной, вставшей вокруг парома. Только красный огонек неукротимо пробивался сквозь мглу как капля.

— А к тому времени, когда Акимыч пришел из Первой Конной, его три сына только подрастали, — после молчания продолжал Степан Кузьмич, находя огонек глазами. — Взял он их у сестры и стал на свое хозяйство в Вербный хутор. По инвалидности от ранений назначили его светить бакен. Сначала он запротивился уходить на тихую должность, но потом понравилось ему указывать путь проходящим пароходам. У нас тут в летнее время буксиры круглые сутки гудят, как шмели. Из Цимлянской баржи с вином тянут, из Константиновской — с пшеницей, из Краснодонецка — с антрацитом. Бывало, в ночь-полночь по низовой волне Акимыч едет подливать в бакен керосину. Женился вторично не скоро — в сыновьях души не чаял. Зато они один за другим стали оперяться. Старший, Семен, выше отца поднялся. Красивый был парень, все девки в станице ему утирки расшивали. С дочкой Ольгой они похожи, как две капли. Это она сейчас с лодки отзывалась — деда замещает. К двадцать девятому году, когда подуло колхозным ветром, Семен в нашем хуторе заправлял всеми делами. Время было тяжелое — хорошую голову надо было иметь, чтобы разобраться. Крестьянин к общественной жизни качнулся, а его за воротник неизвестность держала. Крутая заварилась каша. Я так думаю, что если бы мы тогда не совершили победу, то не видать бы нам теперь рейхстага. Кулаки в эту кашу свое масло лили. На Вербном хуторе в лущилинском доме их штаб находился. Иван Савельевич Лущилин с одних виноградных садов по тысяче ведер вина надавливал. Стреножило нас ихняя агитация про антихристову печать и про общее одеяло. Особенно лютовали женщины. Помнишь, Степанида, как вы меня чуток тройчатками не запороли?