Неумирающие корни - [2]

— Канат порвет! — крикнул ему паромщик.

— Как трактор, — опасливо пробормотал заготовитель, ощупывая глазами большую фигуру Степана Кузьмича, увлеченного работой.

Повеявший над рекой навстречу парому ветерок взъерошил стог на машине, окутав палубу ароматами лугового сена.

— Нельзя вам, — укоризненно попеняла Степану Кузьмичу соседка, когда он, передав чурку сменившему его парню в синей рубахе и с высвистами дыша тяжело вздымавшейся грудью, опять вернулся на свое место, к мешку с кукурузой.

Только отыскав глазами подъезжавшую к бакену лодку и закурив, он перевел отчужденный взгляд на заготовителя, с ожиданием смотревшего на него из кабины, и заговорил, не сразу затвердевая голосом, перебиваемым густым кашлем.

— Есть у нас такое дерево — караич. Его еще называют железным деревом. Растет оно больше по Задонью, на супесных отвалах, и листья у него тугие да тяжелые, как вырезанные из меди. Осенью в лесу их издали можно угадать, когда они вянут.

Степан Кузьмич повернул голову к лесу, горевшему над рекой тихим осенним пожаром. Местами сквозь ровную желтизну охваченных мертвым огнем деревьев буйно пробивались языки красного пламени. Кострами они поднимались из глубины левобережного леса.

— Другим деревьям люди года приспособились усчитывать, а про это никто не знает, сколько оно стоит на своем месте, — сказал Степан Кузьмич, отводя взгляд от леса.

— Обработке оно поддается? — спросил заготовитель, подходивший ко всему с практической точки зрения и теперь подумавший, что неплохо было бы наладить производство мебели при ОРСе.

— Смолоду. В наших колхозах из него спицы для колес делают, дышла. Случается, лошадь свое отходит в упряжке и упадет, а дышло еще долго после этого служит. Мотовилам на комбайнах износа не бывает, а инвалиды догадались из него вечные протезы стругать. Верно, что железное. Червь его не берет. Это самое…

И голос Степана Кузьмича дрогнул, когда он заметил и потрогал рукой стоявшие у машины жерди, принадлежащие парню в синей рубахе. В их красноватой коре на самом деле было что-то от железа, кое-где прихваченного ржавью. На свежих срезах ярко розовели круги молодой древесины, искрясь запекшимся соком.

— Замечаете на них зарубины — там, где топор поскользнулся? Так это же малолетки. А к застарелому хоть не приступайся: начнешь его рубить и — плюнешь. Сколько пил об этот караич покрошили! И чтобы выкорчевать его, надо земли с дом вынуть. Укореняется в глубину страшно. В нашем лесу сейчас много таких старых деревьев, от которых сталь отступила. Ему эти зарубины даже красоту придают, как солдату шрамы. После этого он будет еще сто лет стоять, покуда в него, допустим, гроза не ударит.

Степан Кузьмич снова нашел на реке лодку и от нее скользнул взглядом к станице. Белыми домиками она сбегала с бугров по склонам, припадая к Дону садами. Над красневшими сквозь полынь глиной буграми, там, где только что было солнце, затухало высокое зарево.

— Видите этот большой дом, у самого Вербного хутора, на отшибе? — спросил он глухо.

— С низами?

— Под цинковой крышей.

— Большой дом. На каменном фундаменте, — одобрил заготовитель.

— У человека, который лежит сейчас больной под этой крышей, семья тоже была большая. Бакенщику Акимычу было назначено еще долго по земле ходить, если бы его молния в самое сердце не поразила.

— Как? — недоумевая, спросил заготовитель, вылезая из кабины и садясь на подножку машины. Портфель с блестящим замком он положил себе на колени.

Заколебавшись, Степан Кузьмич с сожалением измерил расстояние, убывавшее между берегом и паромом.

— Уже скоро приедем.

— Далеко. Еще остров не миновали, — успокоила его соседка.

— Легше! — скомандовал паромщик парню в синей рубахе, и паром стал сбавлять ход.

Красный лоскуток заколыхался над водой в том месте, куда подошла лодка. Под кручами острова, в полукружье раздвинувшего сумерки света, склонилась тонкая фигура. Тень сползавшей с правобережных бугров мглы надвинулась на лицо Степана Кузьмича, и глаза его долго не хотели оторваться от огонька, отважно загоревшегося на реке на пороге ночи.

— Если бы можно было по зарубинам читать в душе человека, то из жизни бакенщика Акимыча могла бы хорошая книга для молодых людей получиться.

— Тяжелая это книга, — негромко промолвила соседка.

— Несогласен, — строго сказал Степан Кузьмич. — В хорошей книге, как и в жизни, человек должен с борьбой подыматься в гору. Акиму Акимовичу выпала крутая горка. А верни ему сейчас отжившие годы, и он опять бестрепетно на нее полезет.

— Это так, — согласилась женщина.

— Первую зарубину оставили ему каратели, когда он в восемнадцатом году с германской вернулся и задумал в нашей станице атамана скинуть. У нас, на Донщине, тогда раскол намечался. Кряжистые казаки еще крепко за престол держались, откуда им в старину жирные куски перепадали, а молодые фронтовики к тому времени уже вдосталь хлебнули за царя и веру. Не успел Акимыч с товарищами в станице первый Совет затвердить, как из Новочеркасска красновский отряд заявился. Может быть, слыхали про белоказачьего генерала Краснова, который войска кайзера Вильгельма по своей воле на Дон пригласил? После за этим генералом долго веревка плакала, и не уберегся он от нее по заграницам. Так вот, каратели, как вступили в станицу, сразу кинулись на Вербный хутор, к дому Акимыча. Сам он догадался за Дон перебраться, а того в расчет не принял, что в отместку красновцы могут семью предать казни. Над его женой Прасковьей они целым взводом насилие учинили и потом зарубили ее прямо в доме. Детишек, спасибо, соседка прихоронила. Когда Акимыч вернулся из-за Дона, вошел он вечером в свой дом молодым человеком, а вышел к утру весь белый, будто ему за одну ночь голову и усы морозом побило.