С. Я. Гессен. Современники о Пушкине
1
Литературное наследие Пушкина сравнительно очень небогато мемуарами, дневниковыми и автобиографическими записями. Тем не менее, можно с уверенностью сказать, что он был убеждённым ценителем и пропагандистом мемуарного творчества во всех его формах. Через всю жизнь Пушкина непрерывной цепью проходят настойчивые, непрекращающиеся попытки создания собственных мемуаров. Дошедшие до нас случайные и разрозненные фрагменты его дневниковых и мемуарных записей свидетельствуют об очень серьёзной работе в этом направлении.
Первые дневниковые записи Пушкина относятся ещё к раннему юношеству, к 1815 году, когда видимый мир ограничивался для него лицейскими залами. Но уже и тогда, в ущерб редким автобиографическим, интимным записям, Пушкин стремился насытить свой дневник историческими анекдотами, событиями литературной жизни, характеристиками примечательных людей, попадавших в орбиту его внимания.
В 1821 г., уже в Кишинёве, он вновь принялся за свой дневник. И опять редкие интимные записи уступают первые места записям, посвящённым политическим и литературным событиям, значительным встречам, бытовым характеристикам (греческое восстание, разговор с Пестелем, кишинёвские евреи, принятие в масоны и т. д.).
В это самое время Пушкин усиленно и систематически работал над своими мемуарами, посвящая им по несколько часов ежедневно.[1] Эти записки не дошли до нас, но о содержании их сам же Пушкин уже в 1830-х гг. вспоминал: «В 1821 году начал я свою биографию, и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь сии записки. [Они могли замешать имена многих, и может быть умножить число жертв]. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства». Не приходится пояснять, кто такие эти люди, сделавшиеся «историческими лицами» после 14 декабря. Совершенно очевидно, что в центре уничтоженных записок стояли те наблюдения и впечатления, которые Пушкин вынес из частых встреч с декабристами в Петербурге, в Кишинёве, в Каменке.
Уничтожив в начале 1826 г. свои записки, Пушкин в том же году вновь принялся за мемуары. Эта новая его попытка известна нам по одному только отрывку, свидетельствующему, однакоже, о том, что и на этот раз Пушкин намеревался придать своим запискам общественно-политическую заострённость. Этот единственный отрывок посвящён конспективному изложению полемики, вызванной появлением «Истории государства российского» Карамзина и собственных споров Пушкина с историографом.
От второй половины 1820-х годов сохранилось множество разного рода заметок Пушкина, представляющих собой «заготовки» для будущих мемуаров. Иногда «заготовки» эти принимали форму законченного рассказа, как, напр., заметка о встрече 15 октября 1827 г. с В. Кюхельбекером. В других случаях это были только заметки для памяти, долженствовавшие напомнить автору о том или ином эпизоде, который следовало потом ввести в мемуары. Таковы, напр., криптограмма о получении известия о казни пяти декабристов, заметка с коронации и др.[2]
1830-м годом предположительно датируется отрывок из черновой программы записок Пушкина, доведённой им только до 1815 г. С осуществлением этой программы связан, вероятно, и более поздний пушкинский отрывок из «Родословной Пушкиных и Ганнибалов». От 1831 года сохранились подённые записи 26 и 29 июля и 4 сентября, посвящённые «холерным» бунтам, критической оценке роли царя в их усмирении, польским событиям и т. д.
Ещё через два года, осенью 1833 г., Пушкин набросал новый план записок: «Кишинёв. — Приезд мой из Кавказу и Крыму. — Орлов — Ипсиланти — Каменка — Фонт. — Греческая революция — Липранди — 12 год…» Даже из этой схематичной программы очевидно, что Пушкин в своих новых записках собирался итти по следам тех политических событий, которых он был современником и очевидцем.
А поздней осенью того же 1833 года, 24 ноября, сделана первая известная нам запись в дневнике Пушкина, доведённом им довольно систематически до февраля 1835 года.
К сожалению, Пушкин нигде не сформулировал своих взглядов на задачи мемуариста. Но фрагменты его дневников и записок с 1815-го по 1835 г. дают отчётливое понятие о том пути, которым шёл поэт в работе над собственными мемуарами. Везде и всюду в них сам мемуарист, его личная жизнь и интимные переживания отступают на задний план, стушёвываясь перед описаниями современных политических, общественных и литературных событий. Он сам так и говорил в 1827 г. своему приятелю, А. Н. Вульфу: — «Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая и об 14 декабре».[3] Ещё двумя годами прежде, Пушкин в частном письме резко осудил интимные мемуары, вводящие читателя за кулисы личной жизни автора. «Чорт с ними! Слава богу, что потеряны… — замечал он по поводу уничтожения записок Байрона. — Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. Охота тебе видеть его на судне…» И, в заключение этих явно декларативных рассуждений о сущности мемуарного творчества, Пушкин замечал; «Писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочёл бы равнодушно».
