Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [4]
Первый биограф Пушкина, он вскоре после смерти поэта тесно сошёлся с Я. К. Гротом, будущим «пушкинистом», настойчиво требовавшим, чтобы Плетнёв записал свои воспоминания о поэте. Плетнёв упрямо отнекивался, ссылаясь на недосуг, на свою загруженность педагогической, литературной и административной работой, но, сам же сознавая шаткость своих оправданий, вынужден был приводить всё новые доводы. «С кем долго живёшь вместе, не заботишься о сохранении в памяти, а ещё менее на бумаге, частностей жизни, потому что всё настоящее и близкое представляется обыкновенным, — оправдывался он через десять лет после гибели Пушкина. — Одна отдалённость наводит радужные цветы на происшествия».[23] Но и это объяснение было скорее всего только отговоркой, ибо едва ли можно заподозреть Плетнёва в том, что он когда-либо считал «обыкновенным» своё знакомство с Пушкиным. Тем более, что за год до того сам же Плетнёв ссылался на ту же «отдалённость», как раз и ослабившую его память. «Я был свидетелем… последних минут поэта, — писал он. — Несколько дней они были в порядке и ясности у меня на сердце». Но с течением времени «у меня самого потемнело и сбилось в голове всё, казавшееся окрепшим навеки. Так и всегда бывает».[24] Совершенно очевидно, что Плетнёв хитрил и что разгадку его молчания надо искать не в этом.
В 1852 г. другой близкий друг Пушкина, Соболевский, подвергавшийся особенно настойчивым атакам со стороны Бартенева и Анненкова, объясняя сдержанность своих рассказов о Пушкине, замечал: «Мне следует быть осторожнее и скромнее, ибо ведаю, коль неприятно было бы Пушкину, если б кто сообщил современникам то, что писалось для немногих или что говорилось или не обдумавшись, или для острого словца, или в минуту негодования в кругу хороших приятелей».[25]
Соболевский не напрасно ссылался на авторитет Пушкина. Завещав своим друзьям писать воспоминания, Пушкин, как мы выше убедились, отчётливо и ясно указал и те пути, которыми надлежало итти им в работе над своими мемуарами. Разрозненные отрывки его собственных записок могли в этом отношении служить образцами для его друзей. Пушкин завещал им писать не интимные, а литературно-политические мемуары. Но исполнить это требование Пушкина в 1840—50-х гг. было немыслимо уже по иным причинам.
Очень характерно, что Соболевский подчёркивал необходимость быть осторожным именно с современниками. С потомками можно было меньше чиниться, но перед современниками нельзя было являться нараспашку. Пушкин умер, оставив немало личных и литературных противников и врагов. Многие из них тогда были ещё живы. В это самое время Анненков, собирая устные рассказы о Пушкине, писал, что он много «получил от друзей-неприятелей его странных поминок, но в самых рассказах их превосходная личность Пушкина высказывается чрезвычайно ясно, на зло им».[26] В это самое время Ксенофонт Полевой, не забывший стародавней литературной вражды с Пушкиным, сводил с ним запоздалые счёты на страницах своих мемуаров.[27] В это же время, наконец, ещё продолжалась ожесточённая полемика между литературными соратниками и противниками Пушкина. Пушкин и мёртвый оставался участником литературной борьбы, служа для первых — объединяющим центром и боевым знаменем, а для вторых — наиболее значительной и заманчивой мишенью. Ещё при жизни он не раз становился жертвой, по собственному выражению, «нелитературных обвинений». С целью ниспровержения его литературного авторитета, противники не гнушались откровенной клеветой и сплетнями, используя всё возможное, от недвусмысленных намёков на политическую неблагонадёжность Пушкина и на его безнравственность, до упрёков в «страшном корыстолюбии».
После смерти Пушкина ничто, по существу, не изменилось в этом отношении. И этим, конечно, объясняется настороженность и Соболевского, и Плетнёва, и других его друзей, опасавшихся неосторожно вырвавшимся рассказом о каких-либо поступках Пушкина, противоречивших казённой морали, или иных подробностях его частной жизни, дать пищу клеветникам. Плетнёв в 1831 г., оправдываясь перед Пушкиным в сухости своей некрологической статьи о Дельвиге, объяснял, что «говорил без всякого энтузиазма, не вводя ни одного обстоятельства, которое бы выказывало меня как его домашнего человека», из опасения, «чтобы мерзавцы не воспользовались для своей цели самою святынею дружества».[28]
Но была ещё и другая причина, заставлявшая молчать тоже не одного только Плетнёва. Литературная и интимная биография Пушкина тесно переплеталась с его биографией политической. Писать об одном без другого было невозможно, а политическая биография Пушкина осуждена была, конечно, оставаться под спудом. Плетнёв, со свойственной ему осторожностью, только однажды намекнул на это. Вспоминая через десять лет о впечатлении, произведённом на него известной запиской Жуковского о последних днях Пушкина, поразившей его «сбивчивостью и неточностью рассказа», он с горечью заключал, что «тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены».
