Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [6]

Воспоминания их возникали в разное время, стимулируясь различными побуждениями и настроениями авторов, преследуя противоречивые цели. Немногие из них, подобно Каратыгиной, Вельтману, Керн, Мих. Пущину, Нащокиной, стремившихся по преимуществу к запечатлению интимно-бытового образа Пушкина, лишены тенденциозности и не носят полемического характера. Впрочем, даже, например, Керн не всегда вполне искренна в своих воспоминаниях, наивно и простодушно пытаясь сгладить все острые углы своих довольно сложных отношений с Пушкиным, а воспоминания Каратыгиной всё ещё полны отголосков стародавних театральных боёв.

Безусловно первое место в мемуарной литературе о Пушкине принадлежит запискам И. И. Пущина. Написанные с большим художественным тактом и литературным мастерством, они, вместе с тем, исключительно точны и правдивы, являясь одним из важнейших источников политической биографии Пушкина 1810—20-х годов. Выдающийся деятель Союза Благоденствия и потом Северного общества, активный участник восстания 14-го декабря, перенёсший тридцать лет крепости, каторги и ссылки, Пущин сохранил верность идеям буржуазной революции. И это живо сказалось в его интерпретации как самого образа Пушкина, так и отдельных фактов его биографии, в которой мемуариста более всего интересуют политические настроения поэта, его декабристские связи и постоянное тяготение к тайному обществу. Такой же характер носят и записки близкого друга Пущина, декабриста И. Д. Якушкина, обогатившего, между прочим, Пушкиниану замечательным рассказом о попытке Пушкина в Каменке вступить в тайное общество.

На другом полюсе — воспоминания Вигеля, Липранди, Юзефовича. Печатая в 1880 г. (во время торжеств по случаю открытия памятника Пушкину в Москве) свою статью «Памяти Пушкина», М. В. Юзефович откровенно объяснял, что он поставил перед собою задачу «смыть с памяти поэта те остатки предубеждений, которые до сих пор ещё пятнают его нравственный образ». Реконструкция Юзефовичем «нравственного образа» Пушкина, его религиозных настроений, политических и общественных взглядов после крушения декабристов и т. д., выразилась в беззастенчивой фальсификации, в перелицовывании поэта по образу и подобию самого мемуариста, который, начав с поверхностного демократизма и модного «вольнодумства» молодых лет, к началу 1880-х гг. представлял собой воинствующего реакционера и идеолога крепостнической реакции.

Та же политическая предвзятость присуща и запискам Ф. Ф. Вигеля, являющимся ценным источником для характеристики одесского периода жизни Пушкина. Былой арзамасец, впоследствии типичный николаевский бюрократ, монархист и реакционер, Вигель ещё при жизни поэта рекомендовал ему сближение с С. С. Уваровым и, не сумев обратить его на реакционную стезю, занялся в своих «Записках» посмертной политической «реабилитацией» Пушкина. Вольнодумство Пушкина снижается до обыкновенного поверхностного и наносного увлечения «легкокрылой модой», а сам он превращается чуть ли не в слепое орудие заговорщиков.

С иных позиций к политической биографии Пушкина подошёл И. П. Липранди, деятельный член кишинёвской ячейки тайного общества, а затем политический провокатор, предатель петрашевцев, вдохновитель ожесточённого гонения раскольников. Занятый вследствие этого политической реабилитацией не столько Пушкина, сколько самого себя, Липранди совершенно искажает характер кишинёвских революционных связей Пушкина и вовсе умалчивает о собственной заговорщицкой деятельности. Но так как факт принадлежности Липранди к кишинёвской ячейке всё-таки оставался непреложным, мемуарист сознательно снижает значение кишинёвских политических событий начала 1820-х гг., притворяясь не понявшим тайных причин ареста В. Ф. Раевского и преследования М. Ф. Орлова. В этих своих позднейших воспоминаниях Липранди, по существу, продолжал и развивал версию, пущенную им в оборот ещё в 1822 г., т. е. в самый момент разгрома кишинёвской ячейки, — когда, в беседе с С. И. Тургеневым, он сводил всё дело к «неблагоразумию» Орлова, который «мог избежать многих хлопот», а В. Ф. Раевского характеризовал просто как «болтуна». Впрочем, тогда же, подчёркивая свою якобы непричастность к событиям, Липранди говорил Тургеневу о том, что «подозревает многих в том, что они агенты Орлова в армии».[33]

В своих «Воспоминаниях» Липранди проявил ещё большую осторожность и предпочёл умолчать об этих своих «подозрениях» из опасения навести осведомлённого читателя на собственный след: деятельный агент III Отделения в прошлом как раз принадлежал к числу активнейших «агентов Орлова в армии».

Вопреки всем этим умолчаниям, искажениям и даже политическим инсинуациям, воспоминания Липранди в остальном чрезвычайно точны и интересны, и служат первостепенным источником для обрисовки кишинёвской и отчасти одесской жизни Пушкина. Ещё Л. Н. Майков справедливо отмечал, что рассказы Липранди, «несмотря на свою отрывочную форму, драгоценны как по точности, так и по богатству сообщений, и в этих рассказах, составляющих как бы летопись тогдашней жизни Пушкина, широкое место отведено не его легкомысленным похождениям среди молдавского общества, а именно серьёзным интересам, занимавшим поэта в ту пору».