В 1862 году, 21 апреля, в Обществе любителей русской словесности { В дальнейшем именовалось — Общество любителей российской словесности.} , в Москве, выступал статный, в гражданском одеянии, с внушительной бородой человек, весь облик которого излучал необыкновенный свет. И свою речь он начал с таких слов: «Во всяком научном и общественном деле, во всем, что касается всех и требует общих убеждений и усилий, порою проявляется ложь, ложное, кривое направление, которое не только временно держится, но и берет верх, пригнетая истину, а с нею и всякое свободное выражение мнений и убеждений. Дело обращается в привычку, в обычай, толпа торит бессознательно пробитую дорожку, а коноводы только покрикивают и понукают. Это длится иногда довольно долго; но, вглядываясь в направление пути и осматриваясь кругом, общество видит наконец, что его ведут вовсе не туда, куда оно надеялось попасть; начинается ропот, сперва вполголоса, потом и вслух, наконец подымается общий голос негодования, и бывшие коноводы исчезают, подавленные и уничтоженные тем же большинством, которое до сего сами держали под своим гнетом. Общее стремление берет иное направление и с жаром подвизается на новой стезе».
Речь держал член-корреспондент Академии наук по классу естественных наук — Владимир Иванович Даль, представляя свой знаменитый впоследствии «Толковый словарь живого великорусского языка».
Мысли, излагаемые Владимиром Ивановичем, относились к предшествующей эпохе — эпохе Николая I. Так, в Напутном слове к «Толковому словарю…» во всеуслышание собиратель русского фольклора Казак Луганский { Литературный псевдоним В. И. Даля.} охарактеризовал состояние русского общества, которое на протяжении почти тридцати лет следовало той генеральной линии государства, которая в конце концов стала неприемлемой для страны и для многих ее подданных. Обращаясь только к чистоте русского языка, загнанного «в трущобу», Даль размышлял и над всем общественным развитием страны, когда лучшие ее люди были загнаны в тенета строгой регламентации и несвободы. В четвертом томе «Толкового словаря…», этого выдающегося явления культуры, при объяснении термина «свобода» размашисто выделено: «Свобода, своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стесненья, неволи, рабства, подчинения чужой воле…» И далее: «Свобода печати, отсутствие цензуры, но может быть ответ перед судом. Свобода мысли, безответственность за мысли, убеждения свои. Свобода слова, позволенье выражать мысли свои. Свобода крестьян противополагается рабству и крепостному быту».
Чтобы дать такое толкование, почти невозможное в эпоху Николая I, нужны были кардинальные изменения в жизни страны и всего русского общества. Эпоха Александра II, который был назван царем-преобразователем, рушила один за другим бастионы страха и недоверия. Казалось, империя воспряла и вот-вот войдет в концерт европейских держав, а ее лучшие люди мечтали уже о России, свободной от рабства и понукания.
Ныне историческая мысль определяет эпоху Николая I как эпоху «сурового рыцарства» и воздает почести голубым мундирам той давней старины. Но куда же отнести Александра Ивановича Герцена, Николая Гавриловича Чернышевского, Виссариона Григорьевича Белинского, журнал «Современник» и всех тех, кто стремился сломить хребет крепостничества и рабства? Эти имена как-то уже выпадают из трудов ученых мужей от исторической науки.
Сложнейшие проблемы ждут своих объективных исследователей. Канули в Лету горячие споры невостребованных ныне романтиков свободы, и революции ныне не в моде.
А надо сказать, что весь XIX век прошел под неудержимым лозунгом свободы и свободомыслия. Призыв «Свобода, равенство, братство» витал на всем протяжении столетия, и власть имущие уже не могли его отринуть или не обращать на него внимания, каждый из них старался извлечь из пламенного и, добавим, романтизированного призыва свою часть прибыли, утверждая свое реноме.
Слово «гражданин» стало синонимом свободы. Жажда свободы выражалась именно этим словом. Оно звучало как пароль, как руководство к действию. Весь Европейский континент сотрясался от призыва к свободе. Новый свет сплачивался во имя свободы. Но свобода, как естественное бытие человека, не может быть абсолютной. Человек — существо общественное, и потому нужно было искать приемлемые формы свободы и для каждого человека, и для общества.
И Европа выдала еще одно слово — «буржуа»: человек свободный, но занятый достижением земных благ, порой даже низменных. И вновь сотрясался континент — от всевластия буржуазности. Предприятия, банки, железные дороги, города и деревни, политика — все склонялось перед властью денег, перед властью банкнот, векселей, долговых и кредитных обязательств, поставок товаров, больших и малых спекуляций, биржевой игры. Свобода этого пути доставляла удовольствия и наслаждения и требовала власти и еще раз власти над другими. Жажда прибыли и наживы прибирала к рукам весь мир. И появилось новое модное словечко — «колония», откуда можно было черпать вдоволь все, что можно, — золото, серебро, пряности, кофе, чай, алмазы, драгоценности, людей. Это уже были не первые конкистадоры, алчущие только золота и золота, надо было строить огромную систему принуждения, которая бы действовала четко, как отлаженный механизм паровой машины. Европа открывала заново Азию и Африку, более дальновидные страны заперли свои двери на целых полвека, но и они вынуждены были открывать свои порты и пристани под орудийные залпы парусников и подписывать унизительные договоры. Ответные действия пришли через добрую сотню лет, и Европа открыла свои двери новому невиданному товару — каратэ и кунфу.
