Посвящается Камилле
Я привык мысленно спорить с Алишей, и часто забывал, о чем было сказано в диалоге, а что осталось у меня в голове. Алиша смеялась. А я снова и снова раздражался, пытаясь отговорить ее от очередной глупости.
Самое обидное было в том, что ее непобедимая уверенность заражала, и я чувствовал себя обманутым, почти больным, когда, забыв про очередную дивную, прекрасную, ты понимаешь, Алекс, превосходную идею, моя подруга увлекалась следующей, не менее превосходной-дивной-прекрасной.
Мобильный давно лежал в кармане, а я, поднимаясь с валуна и отряхивая брюки, все еще доказывал ей, что черный сад — напыщенная и претенциозная идея. Да и кто возьмется за нее? Уж не сама ли Алиша станет копаться в грядках, рассаживая кусты и цветочки…
— Ты послушай! Нет, ты лучше увидь! Черные, Алекс, совершенно черные деревья, по периметру — черная листва кустарников, и кругом — распускаются черные цветы!
— Угу, в гробу я такое видел. Увижу, вернее.
Кажется, это я сказал еще вслух. А потом она обиделась, и дальше я договаривал вдогонку нашей пикировке, вспоминая все последние, перед моим отъездом.
Алиша быстро ходила по студии, отбрасывая от лица тонкую руку с длиннейшим мундштуком, выдыхала прозрачный дымок, морщась от солнца, лезущего в потолочные стекла. И говорила без конца.
— Это будет восхитительно! Представь себе ночь. Черная ночь в космически черном саду. И утро. Роса на багровых листьях, которые в тени снова — черные. Розы цвета угля. Тюльпаны полянкой. Зачем? Ну… Сначала я сниму там Марку. Только нельзя отпускать ее летом в Турцию, а то загорит. Ты только увидь, обнаженная Марка, белая как…
— Смерть?
— Заткнись, любимый. Белая, как молоко, слегка прикрытая черной листвой. Ресницы припудрим тоже белым. У Марки карие глаза, нужно свет, чтоб они — в красный, темный, почти черный.
— Алиша, такую фигню тебе сотворит любой фотошопер, за полчаса. И не нужно морочиться с садом и ждать годами, пока он правильно разрастется.
Она знала, что я прав. Но маленькое лицо под шапкой мелких афро-кудряшек кривилось, губы дрожали, мундштук повисал в опущенной руке. Хочу-хочу-хочу — было написано в страдающем и одновременно упрямом взгляде. И как отговорить, чтоб потом не спотыкаться в прихожей о мешки с удобрениями, и свертки с саженцами? Хорошо, я уехал, наконец, в отпуск, но Алиша продолжает звонить и угрожает выслать мне всю эту бадягу самолетом. Тьфу ты.
Я стоял на склоне холма, решая, в какую сторону спуститься. На окраинную улицу, что выводила к автовокзалу, или пройти еще немного на другую сторону гряды, чтоб выйти поближе к набережной. Бродить по траве я уже устал, но и обратно, в пыль и автомобили не хотелось.
Телефон снова задрожал в кармане.
— Да, — сказал я смиренным тоном, готовясь выслушать новые аргументы в пользу черного-черного сада на юге в небольшом городке, где нам с Алишей приспичило купить маленький домик с участком. Чтоб ей было где притворяться, будто мы в Провансе.
Со склона прекрасно просматривались внутренности дворов, кое-где над грядками горбились хозяева, и я злорадно представил себе Алишу в ее любимой шелковой пижаме с драконами, с граблями в изящных ручках.
Крайний дом представлял из себя куб под серой крышей, во дворе — неожиданная группа очень высоких вязов, стройных, с летучими кронами. И дальше — то ли неустроенный сад, то ли заброшенный огород, который от степной травы отделял беленый каменный забор с просветами.
— Качели, — рассказывал мне в ухо кукольный голос Алиши, уменьшенный расстоянием и телефоном, — посреди сада качели и на них Марка, белая среди черного. Лешка, я это вижу, так ясно, что… ты меня не слушаешь совсем!
— Да, — снова сказал я.
Там, на зеленом полотне пустыря-огорода, который волнами поднимали небольшие холмики, вилась серая плитчатая дорожка, окруженная купами ярких цветов. Отсюда я различал их скорее по цвету, чем по форме. Вот пронзительно красные и желтые тюльпаны, жирными одинаковыми точками. А дальше — кусты пионов, похожих на розовые капустные кочанчики. И почти у самой стены, рядом с ее решетчатой тенью — стройные ряды белых и синих цветков на высоких стеблях. Ирисы. Клумбу перекрывала сидящая на корточках фигурка. Вот она встала, поправляя светлые волосы, обернулась, таким же светлым пятном лица с неразличимыми отсюда чертами. Ступила на дорожку, открывая еще цветы. Тоже ирисы? Чудовищный какой цвет…
— Алекс? Все. Я обиделась. Сам наберешь.
— Красные, — сказал я в нагретый пластиковый кирпичик, — мы в детстве говорили — бардовые, мне не нравилось слово. Ты слышишь? А, ясно.
Девочка шла мимо заросших травой возвышенностей, в одном холмике — белая дверка, наверное, погреб. Дорожка петляла, и я видел то ее лицо и светлые косы на плечах, то фигуру сбоку и руку, согнутую в локте. Она сорвала цветок и несла его перед собой, оберегая.
Потом тень от высоких вязов спрятала лицо, голову, фигуру. И я, продолжая топтаться, стал терпеливо ждать, подойдет ли она к калитке, чтоб выйти. Или войдет в дом, а значит, я ее не увижу.
Не увидел. И еще раз попытался рассмотреть цветы.
Я тут вырос. В этом городе, плашмя лежащем на побережье. Узкий, прижатый к проливу, он прерывался большими степными пространствами, что покойно лежали между городскими районами. Пацанами мы бегали «на море» или «в степь». И все пацаны города имели то и другое, как принято сейчас говорить «в шаговой доступности». Это ли не прекрасно? Я гордился своим детством, наполовину степным, наполовину рыбацким. Думаю, Алишу во мне привлекли как раз остатки этой пацанской дикости. И она с большим удовольствием играла в подчинение, когда я временами вспоминал, какой я прямо-таки генерал песчаных карьеров. Ну, почти.
