Красные ирисы - [5]

— Алеша! — привычно закричала мама в окно, и я остановился, поправляя сбитую рубашку. Пошел к дому, так же привычно крича в ответ:

— Иду, мам!

У подъезда уже никто не сидел, вытащив под виноград табуретки и стулья, из окон шипела жареная картошка, звенели вилки, кто-то густо кашлял, кто-то смеялся, плакала соседская дочка, маленькая сестра Файки. И было очень, очень темно.

Черный проем скрывал деревянные ступеньки на второй этаж, а перед ними был еще такой промежуток между двумя входными дверями. Мы там прятались, выскакивая и пугая друг друга оглушительным ГАВ!

Я стоял в пяти метрах от каменных ступеней крыльца. И твердо знал, он там. Прячется в темноте, ждет, когда я пойду мимо, чтоб схватить мой локоть зеленой маленькой ручкой. И никто не поможет, потому что я большой, мне уже шесть с половиной, в школу через год, я не могу звать маму, чтоб она спустилась и вела меня через мрак. Я должен сам.

— Алеша! — сердито прокричала мама почти над моей головой.

Я с тоской видел ее силуэт в освещенном окне, таком уютном и безопасном, таком — своем. Недосягаемый свет, запертый двумя пролетами темноты, в которой еще темнота — черное-пречерное маленькое пространство, где поджидает меня мертвый младенец.

Из-за моей спины вывернулся из темноты дядя Володя, зашагал, отбрасывая окурок и густо кашляя. Я, держась на небольшом расстоянии, пошел рядом, независимо, будто просто совпало. Торопясь, проскочил предбанник, как смеясь, называл междверное пространство папа, и с облегчением побежал вверх по деревянным ступеням, навстречу свету тусклой лампочки на площадке.

* * *

Внизу засмеялась женщина, заговорила, перебивая мужской голос. Я облокотился на холодные пыльные перила, заглядывая вниз. Там, успокоительно освещенные городскими фонарями, шли люди, парами, группами и поодиночке. Просто вечер, майский, на излете весны.

* * *

В тот год мама часто сердилась на меня вечерами.

— Алеша! Уже остыло все! Ты идешь или нет?

Такой близкий голос из недосягаемого домашнего света. И я внизу, отделенный черным страхом, непреодолимым.

— Я еще немножко, мам! — отвечал, стараясь, чтоб голос звучал бодро, — мы тут, во дворе!

И ждал, переминаясь усталыми ногами в растоптанных сандалях, голодный, чувствуя запах жареной картошки или макарон по-флотски. Ждал в темноте, полной шелеста листьев, когда подойдет кто-нибудь из соседей, чтоб проскочить рядом, не в одиночестве. Да черт, я даже видел кончик маленького носа, который днем превращался в плохо забитую шляпку большого гвоздя, закрашенную зеленой краской! Он был там, все время. И этот страх остался со мной навсегда, и всегда был моим секретом. Мама так ничего и не узнала.

Странно, я не помню, куда он ушел, этот страх. Был ли он со мной до самого переезда в новую квартиру? Или размылся раньше, милосердно оставив меня в покое?

В комнате замурлыкал мобильник. Я вернулся, плотно закрывая дверь, повалился на смятое одеяло, прижимая к уху гладкий кирпичик.

— Барбарис, — авторитетно заявил голос Алиши, — я тебе кинула пару картинок, вай-фай есть? Поглядишь. У него листья совсем черные. Ты чего смеешься?

— Алиша, я тебя люблю. Посмотрю, да.

— Ты себе девочку в номер заказал, что ли? Ишь какой ласковый. Я тоже тебя, Лешка.

Утром я снова отправился на окраину, где дом под шифером и высокие вязы. Конечно, лучше всего было бы расспросить родителей бедной Саши, которая болела и умерла. О подружках. Эта вот, светленькая с косичками. Но их нельзя.

Так что я взобрался на склон, выбрал правильный валун и сел, подставляя горячее лицо морскому ветерку. Отсюда были видны заросшие травой холмики в большом дворе и цветы между ними. Те самые красные ирисы — пятном среди белого и синего цвета. Рядом с домом, где торчала на бетонированном пятачке черная трубка колонки, ходил на цепи Орлик, толкая носом пустую миску. Потом лег в тени, бросив на солнце лохматый хвост. Через полчаса из дома вышел старик, имени которого я так и не знал, стал неспешно заниматься обыденными делами. Процапал сорняки на грядках с картошкой, набрал воды в жестяную ванночку рядом с краном. Скрылся за углом дома и мерно колотил там молотком, с которым и вышел, снова исчезая в доме.

Я хотел пить, проголодался, мне было жарко в длинных брюках и плотной рубашке. Чего я, собственно, жду, пока меня ждут всякие бумажки, связанные с оформлением будущей покупки? У меня гора дел, уговаривал я себя, не вставая с камня, и пытаясь собрать в голове то, что держит, не давая уйти. Пришла к старику внучка (ладно, две внучки), ушла, забрав подаренный цветок, а он увял, выбросила. Насчет калитки, куда зашла, показалось, конечно, вон какие там кусты густые. Просто побежала дальше, мелькая кедами, а я поперся к чужим людям, пугая их совпадением.

Теперь сижу и придумываю странные версии. Например, дед — старый извращенец, эдакий дед Ёг, заманивает девчонок цветами, и забавляется ими, запирая в доме. Ну да, нынешних лолит заманишь цветочками, которые растут по всем палисадникам. Пусть даже они непривычного цвета. И не запирает, пришли и ушли. Сами.

Я сердито встал. И сразу увидел девочек. Две девчонки, совсем не вчерашние, другие. Полноватая быстрая, с короткой стрижкой, в джинсах, обтягивающих рельефные бедра. И худенькая, с угловатой походкой, русая коса заверчена гулей, на носу круглые очки. Обычные такие девочки. Эти даже не стали звонить в калитку. Поковырялись в замке и вошли, тощая присела рядом с Орликом, трепля лохматую шерсть. А толстушка деловито прошагала по извивам плитчатой дорожки, прямо к ирисам. И присела, упираясь руками в коленки и рассматривая цветы.