Красные ирисы - [3]

Я тронул пальцем верхний лепесток и быстро убрал руку, как будто совершал нечто интимное. Чертыхнулся про себя и пошел обратно, пытаясь избавиться от картинки перед глазами. Большой, красный, бесстыдно открытый цветок, спрятанный лишь в свои собственные изгибы, с лепестками, опушенными по центру такими же красными дорожками. Ведущими внутрь цветка.

— В гости приехал? К своим? — старик снова открыл мне калитку, оттаскивая цепь с Орликом.

— В отпуск. Уже нет никого тут. Может быть, купим дом, с женой.

— Дело хорошее. Насмотрелся?

Я кивнул. Спросил в узкую щель закрывающейся двери.

— Вы их сажали, да? Сорт какой-то?

— Сами вырастают. Когда надо, — калитка закрылась, мерные шаги отдалились, смолкая.

Я отошел, прячась за кустами смородины от любопытной косынки, которая снова торчала над забором напротив. Вытащил начатую пачку сигарет и закурил, раздумывая, идти ли в город, смотреть на людей. Или вернуться в гостиницу, запереться и лечь. Телефон отключить. Потом, когда картинки меня отпустят, позвонить Алише, подразнить ее описаниями прекрасных садов, каждый — своего цвета. Ясно-синий. Пронзительно-желтый. Солнечно-оранжевый. Пусть вдохновляется.

Девочка вышла, когда от сигареты остался окурок. Глянула на меня быстро, поправила темные кудряшки, заколотые на затылке, и прошла, покачивая узкими бедрами под короткой джинсовой юбкой. Линялые кеды мелькали, оставляя на высохшей светлой глине еле заметные отпечатки.

Я пошел следом. Не приближаясь, скорее медлил, отставая, чтоб не напугать. В руке брюнетка несла тот самый цветок. Красный, извитой, на длинном толстом стебле, с повисшим листом-саблей. Такой же, как сорвала, уходя в дом, светлая девочка с косами. Зачем они приходят к странному старику? Внучки? Такие разные.

Девочка шла торопясь, держала цветок, как держат птенца, оберегая. Волосы свешивались, когда опускала лицо, оглядывая свое сокровище. И вдруг остановилась, сгорбив спину. Опустила руки, роняя свою ношу. И пошла дальше, усталой походкой человека, который пытался, но не сумел.

Проходя, я остановился над выброшенным, нет, уже не цветком. Вялой выцветшей тряпочкой валялся в пыли комочек с больными прозрачными лепестками, скрученными, как попало. Даже нагибаться за ним не стоило. Я поднял голову, и прибавил шагу. Далеко впереди блеснуло солнце на еще одной калитке, полускрытой молодыми листьями винограда. Хлопнула дверь.

Когда я подошел, за планками аккуратного штакетника виднелась согнутая фигура. Женщина в платке мерно поднимала и опускала тяпку, проводя лезвием между грядок картошки. Подняла на меня глаза и застыла, опираясь на вылощенное древко.

— Чего надо-то? — голос был мужским и я повернулся, шаря глазами по виноградным просветам.

— Спросить хотел. У вашей дочки. Она тут недавно…

Тяпка упала, приминая ботву. Женщина в два шага оказалась у забора и навалилась на него, вцепляясь руками в планки.

— Саша!

— Оля, пойдем, да брось ты, Оля! Оленька, — мужчина отцеплял ее пальцы, один за другим, толкал, бережно уводя от забора, отворачивал от меня, а она отмахивалась, повертывала белое лицо в съехавшем на скулу платке.

— Извините, — сказал я вслед, — я не хотел. Она зашла просто, и я подумал…

— Саша! — крикнула женщина и заплакала, утыкая лицо в сгиб запястья.

Мужчина вернулся быстро, захлопнув двери в дом, откуда все еще слышался женский приглушенный плач. Распахнул калитку, ту самую, что блестела, открываясь недавно перед кудрявой девочкой в кедах.

— Слышь ты, уебок вонючий. Пшел отсюда, пока я тебя…

Я кивнул, разводя руками, и пошел, подгоняемый грязной руганью. Остановился за поворотом, где меня прятали буйные смородиновые кусты.

Из-за сетки-рабицы напротив разглядывала меня очередная косынка, на сей раз в крупные горохи.

— Не обращайте вниманиев, — утешила меня, становясь поудобнее, — а ну цыц, Мишка, черт шелудивый. На Эдика, я говорю, не обращайте. Вы, наверное ж, приежжий да? Комнату ищете? На лето? А к ним не надо, к Быстровым. У них нехорошо будет вам. Как ото без дочки осталися, так Ольга слегка и тово.

Коричневый палец отцепился от столбика, постучав по виску рядом с краем косынки.

— Так убивалась. Уж так убивалася. Бедная женчина.

— Дочка? — у меня внезапно сел голос, — она что, пропала?

— Зачем пропала? — обиделась тетка, поправляя косынку, — умерла, прими Господь ее душу, болела сильно, дома и умерла, даже в больницу не успели отвезть, когда приступ. А была такая девонька, щечки розовыи, глазки темные, как у Эдьки. Кудрявая. Столько уж лет, а Ольга тоскует, ровно оно вчера.

— Сколько? — у меня перед глазами мелькали и мелькали маленькие потертые кеды, — сколько лет?

— Да уж верно, семь. Или восемь? Ей было-то — шесть годков. Или семь? Сейчас вот было б четырнадцать, как раз вчера мы увспоминали, с соседками. Эдька дочку любил, так любил. Качелей в саду настроил, чтоб значит, не только Сашенька качалася. А и подружки ее.

— До свидания, — слушать воспоминания мне стало невмоготу. И думать о том, куда ушла девочка, уже ушедшая в прошлом, оставив в глиняной пыли смятый цветок — тоже.

Качели мне и приснились. Поскрипывая, раскачивались, мерно вылетая из черной листвы и уходя снова в месиво глянцевых листьев. Высвечивались яркие на фоне темноты коленки и локти, светлые неподвижные лица. По очереди. Девочка с косами, Саша с кудряшками, маленькое лицо Алиши под шапкой густых рыжеватых волос…