Красные ирисы - [4]

Я сел в постели, отчаянно моргая и пытаясь прогнать остатки сна. Шея намокла от пота, в комнате было так темно, что я не понимал — вечер или давно уже ночь, и где я вообще. За стеклом, что поблескивало через пустое настороженное пространство, наливался медленный свет, мазал большое окно и исчезал, затухая. Гостиница. Номер. Машины едут.

Я вытер шею такой же влажной ладонью. Спустил на пол босые ноги. И замер, слушая мерное поскрипывание, которое не ушло со сном, осталось.

Всего на пару секунд стало так страшно, как, наверное, не было никогда. Врешь, тут же отозвалась память, было. Я поднялся и подошел к балконной двери, нащупал прохладную ручку. Так и есть, сквозняк приоткрыл дверь, в узкую щелочку пролезал ветер, дергая отставшую планку на подоконнике. Она и скрипела.

Я попытался прижать ее обратно, потом просто оторвал, бросил полоску пластмассы на подоконник. И вышел на балкон, купаясь в редком свете фонарей, тихом ветерке с портовой бухты, и обычном городском шуме: машины, далекая музыка, голоса прохожих внизу.

В черном-пречерном саду… или — темной-претемной ночью. Как же упоительно было слушать и рассказывать все эти страшилки, сидя на сложенных старых досках в дальнем углу двора! Барачный дом на два подъезда, большой общий сад, полный сирени и акаций, заросшая одуванчиками спортивная площадка, где на самодельных воротах вечно болтался вытертый до плешин ковер.

А потом пришел другой страх, настоящий. Я его стыдился, сделав своим секретом, просто не мог рассказать никому.

* * *

Мама ушла с соседками посмотреть, потому что ждали машину милиции, а район дальний, пока приедут-то. И я, конечно, побежал следом, хотя строго наказано мне было — не уходить со двора. Помню, бежал, придумывая на ходу, за ключом я, хочу компота. Чтоб не ругалась.

Они все стояли на большом пустыре, так странно, группками, по несколько человек, будто искали защиты друг у друга. Переговаривались тихими голосами. Я шел, держась за спинами, ловил слова, которые провожали меня от одной группки к следующей.

— Зашла, а он там и лежит.

— В газете. Ровно какой мусор. Как ото мясо завернуто.

— Она и не поняла сперва…

— Ее-то? А хто ж видел. Никто.

— Бедная…

— Несчастное дите. И надо ж так. Она расшевелила, бумагу-то. Увидела.

— Охо-хо, что ж теперь будет.

— Совсем маленький, вот совсем.

Я уже знал, прислушиваясь, это про мертвеца. Маленький мертвец, младенец. Так маме, захлебываясь, рассказала подруга, таща с собой, пока машина не приехала, пойдем, Света, там сто человек уже. Прям вот выкинула, в газете, — тут соседка оглянулась на нас и понизила голос до страшного шепота. Будто мусор какой, прям вот в туалете и бросила.

…Я шел, весь — уши, складывал в себя прилетающие слова, дополняя картинку. Такой же каменный туалет, как в нашем дворе, с тремя дощатыми дверями, грязно побеленный внутри и снаружи, с обязательными дырками в стенах, просверленными для чьего-то больного любопытного глаза, и жирными мухами над бездонными гулкими отверстиями в каменном же полу. Он, наверное, лежит там, в углу, в развернутой газете, и свет, проницая щелястые доски, ложится полосами.

И тут я увидел маму. Она стояла ко мне спиной, молча, и я не стал окликать, подавленный общим настроением, обошел их группку, выглянул, не особенно беспокоясь, потому что — задняя стена того самого туалета, не где двери, а где дырчатые решетки, закрывающие выгребную яму.

Он лежал сверху, брошенный наискосок, как большая кукла с растопыренными руками и согнутыми ножками. Помню, я успел подумать, маленький разве? И тут мамина рука схватила мой локоть.

— Пойдем, — она быстро развернула меня и повела, молча, все ускоряя шаги. Оставляя позади шепоты, гуляющие между группками людей на большом пустыре.

Я не стал про компот. И до самого двора мы не говорили. Уже около спортивной площадки мама отпустила мою руку. Приглаживая мне волосы, колеблясь и подбирая слова, сказала:

— Какая-то. Цыганка, может. Родила и бросила, в туалете. Он неживой уже, понимаешь? Был неживой. Ты испугался?

— Немножко, — я не стал говорить правду, потому что пока ее не было со мной. Было лишь удивление, какой же маленький, если такой большой — как заграничная кукла-пупс соседской Файки. Только у Файки розовый, а этот — зеленый с белым.

— Пойдешь играть? К ребятам? — взгляд маминых глаз никак не отпускал меня.

И я улыбнулся, чтоб она успокоилась. Кивнул, поворачиваясь уходить. Перед глазами была сирень, круглыми купами листьев, а еще — низенький штакетник спортивной площадки, что упирался в землю рядом с булыжной мостовой улицы. И сбоку, на краю зрения, в правом глазу выше всего — беленый туалет с дырчатой решеткой, на которой лежал, раскинув ручки, зеленоватый пупс, такого цвета, какого не бывает вообще. Нигде. Никогда.

— Господи, — с силой сказала мама, выпрямляясь и опуская руки, — ну, чего меня туда понесло, а? Какая же я дура! Ладно, Алешик, иди. Я дома буду.

— Хорошо.

Тем вечером мы не рассказывали страшилок, а все что знали о происшествии, выложили друг другу еще днем, на тех самых досках. Потом ушли на ставок строить плот, потом делали новые луки, потом лазили за дом, проверять, есть ли зеленые абрикосы на дереве тетки Тамарки. И когда стемнело, жаркие, потные от скорости, играли в ловитки среди сиреневых кустов, на которые падал свет квадратами из уютных окон.