Единственная сегодня на весь шалман официантка — зовут ее, по-моему, Зоя, а может быть и не Зоя (но кого ж тогда алконавт, что в углу засыпает, упрашивал: «Зоя, ну, двести. Зой! Ещё двести — и меня нету, оверштаг!») — на кухне с поварицами, нога на ногу — курит. Рабочий вечер, или как у них? смена — считай, край, можно и отдохнуть. Как у Тухманова ибн Градского[1] — в тени бульваров вволю воздуха глотнуть. Надоедливую пьянь рассчитала, а вот объедки убирать не торопится, скатёрку не меняет — да провалитесь вы: на столах грязная посуда, опрокинутые рюмки, окурки в тарелках. Всё давным-давно и до препротивной скуки ей опротивело. И кабак этот, и рожи эти, и работа эта халдейская. Она и на себя-то злая, а не то что на других. Отпивает себе из бокала полусухое и зыбает одну «стюардессину» за другой. Темы у балаболок на кухне одни: «папа любит чай горячий». Сиди, выхахатывай, пока сидится. Да и куда Зое спешить? Десять часиков уже гукнуло. Фить-пирю, детки, спать пора. Швейцар на настойчивый стук в дверь даже ухом не ведёт. На пару с гардеробщиком перекидываются в подкидного за гардеробной стойкой. Свои сто пятьдесят друзья-товарищи уже приняли и теперь в открытую шлепают затертыми атласными дамами по засаленным валетам.
Обычная для этого времени картина, обычного кабака. Таких заведений известного рода по всей необъятной…
У каждого, конечно, своя родинка — «примечательность». Здесь — крутая широкая лестница, что прямо с улицы, или, наоборот — на улицу. Исшарканная, как в казарме кавалерийского полка, в восемнадцать узких ступенек — сам считал. Сколько на ней носов посворачивали, сколько рёбер не досчитались? В этот час уже в расписных винегретных радугах блевотины. Кто-то от души полил.
А остальное…
Остальное, как у всех.
Стандарт.
Под низким потолком вяло колышутся слои табачного дыма. Стены, снизу доверху густо закатанные горчичной вокзальной краской, будто говорят: «а какого тебе тут?» Обвисшие, захватанные шторы и застиранные скатерти на столах, явно из одного портяночного гарнитура. Стулья, для полноты картины — и те вразнобой.
Харчевня, одним словом.
Да и народишко…
Неподалеку от нас трое мужиков добирают до уровня. Обычное дело: после работы взяли, посидели, усидели — мало. Куда? Да только сюда. После семи — всё. Сезам закрылся. Осталось только в кабак. Да не в путный, в путный не больно и попадешь, а вот сюда вот, в трактир, сюда можно, здесь даже покуражиться дадут — с официанткой похабалиться. Но в этих заведениях бабы ушлые, могут и в ухо, не таких видали.
Чуть дальше, за спиной, под столом горькую разливают. Рожи до интоксикации знакомые. Голытьба общагская. Перекатывают медь в карманах, а загляни в любой кабак — наши. Принесут с собой, да еще и не одну. Закажут по граммульке и сидят до упора. Дешево и сердито. И в ресторанчике. И бухие в хвост, в гриву, сессию и многоуважаемую кафедру.
Он же неделями на спитом чаю. Нюхнул — и заулыбался уже. А если такому на все 4.12 набулькать? Правда, если официантка увидит такие безобразия — отберет. Или в счет поставит. У нее же кусок отбивают, разбавленный, недолитый.
Ну, и еще где-то стола три занято. В одном углу — парочка далеко не призывного возраста; в другом — пьяной головой мужик уж до самого тына склонился, вот-вот плетень обрушит; сразу у входа тётки с раскрасневшимися лицами что-то лениво доедают. А что там, в закутке за переборкой — нам не видно. Тоже, скорее всего, не густо. Есть где яблоку упасть.
Будни, понятное дело. Все предпочитают на выходные маринадиться, чтоб отходняк качественно дома прочувствовать, с рассольчиком.
Мы в сторонке. У шкапчика с посудой.
Мы за столиком с табличкой: «не обслуживается».
Да нам и не надо — у нас носки рваные, студенты мы. Сальдо-бульдо считано-пересчитано, копеечка в копеечку: рубль на два дня и в кино не ходи, а пива попить — так именины сердца.
Словом, всё как в песне, что Додик, не скажу — поёт, — поёт и сверчок запечный, а вот Додик…
Додик заноза та еще. С самыми что ни на есть сучками и задоринками. Тут не то что выговорить, что он, паголёнок, вытворяет, тут хотя бы издалека примериться, в позу Сократа встать, задумчивый вид изобразить, чело сморщить. Да и это попусту. Как говаривала моя бабушка: хоть штаны снимай и бегай, а не прибудет. Толку — шиш да кумыш. Самый глупенький глагол — и тот, собака, — не при чем! Даже для подпорки и той не годится. К тому же, очень может быть, что глагол здесь абсолютно мимо, что это и не глагол вовсе, а доселе неизвестная часть речи.
Если же попросту попытаться сравнения выискивать, — то и там не здорово. Ничего рядышком ни стояло, ни лежало, ни сидело. И не ойкало.
На круг — полная засада. Да еще канав накопали.
Но с открытыми-то руками — для понимающего человека неважно нисколечко, что на что похоже, верно? Важно лишь, как в начале начал доходит, по темячку киянкой приглаживает; важно это вот желание — подхватить, перехватить да дальше, дальше тащить-волочить; на гору-на горку забраться, на красотищу охнуть; по коленкам, по запяткам эх! да разойдись! А главное важное, чтобы этим самым неглаголом ой как крепко припекало.
