Буги-вуги - [3]

Как, желанной, насчет всеобщей формы учёта затрат общественного труда, планирования, организации производства и распределения совокупного общественного продукта? Как насчет этих славных бумажечек с Кремлём?

То-то и оно.

Не ищи под дубом шишки, а под елкой желуди.

Что, собственно, и без вопросов ясно-понятно. Что, собственно, у нас и на лице написано уже который год. Прописными буквами.

Но если до конца идти — до кончика-конечка, — и вопрос насчет запахов до той самой крайней степени довести… Когда слюна тридевятым валом глотку полощет…

Тут только одно — если у чуваков с кухней полная солидарность, самый что ни на есть уважительный паритет, — то и нам побирлять перепадет. А ежель хабар выклюнется — со всей очевидностью и граммулькой опахнемся.

Хотя, заметим строго, и не для граммульки мы здесь, между прочим. Эта граммулька нам — абсолютно двадцать девятое дело. Мы здесь, как говорится, не корысти ради, и даже не в гости неприлично завалились с дырявыми карманами. У нас, гордым языком сказать — миссия. Посему — самим ставить надо. Есть же приличия, в конце-то концов. Если уж на то пошло, сейчас без пузыря, как говорится, дети не рождаются, не то что — что.

Музыканты фонарь лепили, с заморочками разными, кто во что, сразу как-то и не въедешь. Оттягивались в своё удовольствие, придурялись, будто и кругом никого нет. Так, пожалуй, от всей души, только лишь пьяным неграм не слабо, у себя на завалинке, теплым вечерочком, да на всю алабамовскую.

Действом гитарист хороводил, на его бензине карусель закручивалась. Да и кому заводилой быть, когда всех музыкантов — ты да я, да мы с тобой? Вот и крутился за себя и за того парня, пластался чернорабочим на бемольной ниве, самые поддонки из темы вытаскивал, вел мелодию за руку, по досточке-по жердочке, в спину подталкивал, если норовила забуксовать, разворачивал манекенщицей, то одним боком, то другим, а то и на голову поставит; да и это еще не всё! она и не на это еще способна! — задерёт ей юбку среди долины ровныя — дывытеся.

Всё в его власти, кто понимал. А кто не понимал — не для того и печь топлена.

— Интересно девки пляшут.

— А то! Джазик, — ласково сказал Лёлик. — Видишь, как кувыряет? Музончик-то: и Козел на саксе. Вертила такая, — добавил он уважительно. — Как ни зайду — всё играет, всё играет, игрун. Как только жене не укачало? И целыми-то днями. И пилит, и пилит. И зудит, и зудит. Пила ты заводная. В восемь утра захожу: с голой жопой посреди комнаты — ни до чего, — Эл ди Миолу, видите ли, подбирает. «На работу, — говорю, — чего не идёшь, идол?» «А ну ё во влагалище, работу вашу, поиграю-ка лучше».

— И что? Я с похмела тоже стахановец. В другой день только и думаешь: скорей бы война что ли: сдаться в плен да отоспаться. А после пьянки, ну, как крестьянин — ни свет, ни заря. И лежать не лежится, и делать ничего не делается. Как придурок, ходишь оттуда-сюда.

— Да ладно б с бодуна. Ему поиграть захотелось! Понял! И хоть ты кол на голове теши. И будет играть! И никто не указ! А наиграется — тоды уж и на работку соберётся.

— Это где ж такая работка замечательная, ходи-не хочу?

— А вот, едрешкин шиш, — хитро сказал Лёлик. — Это вам не в институтах институтить. В такие места всякий халам-балам не берут. Пенисом-то груши обивать. Да ладно б сидел, попандопуло, «козла» заколачивал, как люди. Нет ведь! Ищи-свищи. «Где-то здесь болтался. Вань, ты не видал?» «Да токо что был», — передразнил Лёлик. — Хераньки там «был». Бабке своей расскажи. «Был» он. Жди! «Был». Сейчас! Разбежался.

— Молодец, — похвалил я. — Правильно. Нехуй.

— Пришел может, показался, да и огородами домой — совершенствоваться. На гитарке колбасить. Но зато и играет же, подлюга, не отнять — Сантану один к одному завинчивает. Нотка в нотку. Пальчики оближешь.

Выковыряли из пачки по сигаретке. Закурили. Дым уже из ушей хлещет. Зато аппетит не нагуляешь.

Помнится, в детстве голоштанном, застукал нас сосед, дядя Костя, за курением, ну и пацана своего, естественно, с папиросой. Развел руками — что тут поделаешь? «Кури, — говорит, — Витька. Кури. Меньше съешь».

— Не, не слабо играют. Не слабо, — цыкнул Лёлик дырявым зубом.

— А кто спорит? Там труда до ибеней мамы вложено.

А эти, ну не успокоятся никак — модуляцию сделали, еще, еще одну, гитарист на джазовые мотивы исподтишка выплыл, стал кляксами аккордов облицовку лепить. И как-то вежливо всё: то ли вступление никак не закончат, то ли коду разворачивают — так, пылят себе, не торопясь, босиком: ни ждать, ни догонять. Профессионализмом пахло, школой.

— Такие кривули… Ишь ты поди ж ты. Мне в такую каракатицу пальцы ни в жисть не вывернуть. Он нигде не учился? Посмотри-ка, что делает, нахал.

— Маэстро-то? — зевнул Лёлик. — Учился, кажись, в собиновке, гусляр херов. На балалайке что ли. Иль домре. Светит месяц, светит ясный. Где еще тебя научат? Да и не закончил вроде.

— А что так?

— А история там гнилая какая-то. То ли выгнали его, то ли самому пришлось. То ли он шинельку замарьяжил, то ли у него. То ли еще какое хорошее. Долго ли? Атмосфера-то, — скривил губы Лёлик, — творческая. Если у них в общаге, белым днем, на подоконнике в коридоре бараются. Что тогда ночами творят, искусствоведы? я на скрипочке играю, тили-ли да тили-ли?