Звук падающих вещей - [70]

– Ну-ка, что там, – сказал капитан, как давным-давно в доме Консу. – Мы в ста тридцати шести милях от приводного радиомаяка, нам нужно снизиться на тридцать две тысячи футов и сбросить скорость, пора браться за дело.

Второй пилот сказал:

– Кали, это «Американ», рейс девять-шесть-пять, прошу разрешения на посадку.

– Да, «Американ», девять-шесть-пять, это Кали.

– Хорошо, Кали. Будем у вас примерно через двадцать пять минут.

Я подумал, как когда-то давно: не будут. Их не будет там через двадцать пять минут. Они погибнут, и это изменит мою жизнь.

Майя не обернулась, когда я подходил к ней, но теперь подняла лицо, будто ждала меня, я увидел на нем следы слез и ощутил острое желание защитить ее от того, что должно было произойти в конце этой записи. Курс захода на посадку был вторым, назначенная им взлетно-посадочная полоса – ноль-первой, самолет шел с включенными огнями, потому что движение в этом районе было интенсивным, я сел на диван рядом с Майей, обнял ее, прижал к себе, и мы легли на диван, как пожилая пара, страдающая бессонницей, вот кем мы были – супругами со стажем, которые встречаются в ночи, как призраки, когда оба не могут заснуть.

– Я объявлю, – сказал один голос другому и сразу же: – Дамы и господа, говорит капитан. Мы приступили к снижению.

Я почувствовал, как Майя заплакала.

– Там мама, – прошептала она. Мне показалось, она больше ничего не скажет, но она добавила: – Она сейчас погибнет. Я останусь одна. И ничего не могу с этим сделать, Антонио. Почему она полетела этим рейсом? Почему не сразу в Боготу, почему ей так не повезло?

Я обнял ее, что я мог еще сделать, я никак не мог изменить случившееся или остановить течение времени на пленке магнитофона, которое истекало, заканчивалось.

– Я хочу пожелать всем счастливых праздников и нового тысяча девятьсот девяносто шестого года, здоровья и благополучия, – сказал капитан. – Спасибо, что летите с нами.

Когда прозвучала эта ложь – ведь для Элейн Фритц 1996 год никогда не наступит – Майя снова предалась изнуряющим воспоминаниям. Делала ли ты это для меня, Майя Фритц, или решила воспользоваться мной, потому что никто другой не мог помочь тебе вернуться в прошлое, никто больше не был способен вызвать эти воспоминания, послушно и преданно внимать им, как это делал я? Она рассказала о том декабрьском дне, когда вернулась домой после долгих часов работы на пасеке и собиралась принять душ. В ее ульях была вспышка акариаза[56], и она целую неделю пыталась свести к минимуму ущерб, готовя отвар из анемона и мать-и-мачехи; от ее рук сильно пахло отваром, и ей не терпелось вымыться.

– Зазвонил телефон, – рассказала она. – Я поначалу не хотела отвечать, но подумала: вдруг что-то важное? Я услышала мамин голос и успокоилась: ничего особенного. Мама звонила каждое Рождество. Мы перезванивались пять раз в году: на ее день рождения, на мой, в Рождество, на Новый год и в день рождения папы. День рождения человека, которого уже нет, отмечают живые, потому что сам он это сделать уже не может. В тот раз мы говорили долго, рассказывали друг другу всякую ерунду, и вдруг мама помолчала и сказала: «Нам нужно поговорить».

Так, в телефонном разговоре с Джексонвилем, штат Флорида, Майя узнала правду о своем отце.

– Он не погиб, когда мне было пять лет. Он был жив. Сидел в тюрьме, а теперь вышел. Он был жив, Антонио. В Боготе. Нашел маму, никто не знает, как. И хотел, чтобы мы снова были все вместе.

– Какая прекрасная ночь, не так ли? – сказал капитан на записи в черном ящике. Второй пилот ответил:

– Да. Здесь очень красиво.

– Чтобы мы снова были все вместе, Антонио, представляешь? – продолжала Майя. – Как будто он ушел на рынок пару часов назад.

И снова капитан:

– С Рождеством вас, сеньорита.

Не знаю, изучает ли кто-нибудь реакцию людей на подобные известия, как ведет себя человек перед лицом таких жестоких перемен в его жизненных обстоятельствах, когда мир, каким он его знал, перестает существовать. Скорее всего, ему требуется постепенная перестройка, поиск нового места в сложной системе координат, переоценка всех отношений и того, что мы называем прошлым. Возможно, это самое трудное и особенно тяжко переносимое – переоценка прошлого, которое считалось данностью. В случае Майи Фритц было так: она не поверила поначалу, но в считаные секунды уступила перед доказательствами. Последовала сдержанная ярость, отчасти вызванная уязвимостью жизни, в которой один телефонный звонок может в миг поставить все с ног на голову: вы просто берете трубку, и в ваш дом входит новая реальность, о которой вы не просили и которую не ожидали, и уносит вас вперед с силой снежной лавины. Затем сдержанная ярость сменилась яростью откровенной, криками и оскорблениями. А затем последовала ненависть:

– Я не хочу никого видеть, – сказала Майя матери. – Веришь ты мне или нет, но я предупреждаю. Если он появится здесь, я его пристрелю.

Голос Майи звучал резко, совсем не так, как только что, когда она сидела, заплаканная, на диване.

– Где мы? – спросил второй пилот из черного ящика, в его голосе была тревога, предчувствие беды.

– Начинается, – сказала Майя.