Звук падающих вещей - [69]

Майе было грустно: ее печаль заполнила салон джипа, как запах нашей мокрой одежды, и я мог бы что-то сказать, но не стал. Ей хотелось помолчать. Так, в тишине, нарушаемой только стуком дождя о металлическую крышу машины, мы двигались на юг, оставляя позади скотоводческие асьенды.

Мы ехали два долгих часа, небо темнело, но не из-за плотных дождевых облаков, а потому что сумерки застали нас на полпути. Когда фары «ниссана» осветили белый фасад дома, было уже темно. Последнее, что мы увидели, это глаза немецкой овчарки, сверкающие в лучах фар.

– Никого нет, – сказал я.

– Конечно, нет, – ответила Майя. – Сегодня воскресенье.

– Спасибо за прогулку.

Майя ничего не ответила. Она вошла и стала снимать мокрую одежду, не включая света, словно хотела, чтобы ничего не было видно. Я последовал за ее тенью и понял, что этого она и хотела.

Мир был черно-синим, сделанным не из предметов, а из их очертаний; одним из них был силуэт Майи. В моей памяти ее рука потянулась к моей, а не наоборот, когда Майя сказала, что устала спать одна. Думаю, она добавила еще что-то очень простое и понятное про то, что ей не хотелось оставаться в одиночестве той ночью.

Я не помню, как подошел к ее кровати и сел рядом с тумбочкой с тремя ящиками. Майя сняла покрывало, ее призрачный силуэт вырисовывался на стене рядом с зеркалом в шкафу, она посмотрела на себя в зеркало, и ее отражение смотрело на меня. В этой скоротечной параллельной реальности я никак не участвовал; я лег и не сопротивлялся, когда ее загорелые руки расстегивали мою одежду с такой же естественностью и ловкостью, как это сделали бы мои.

Она поцеловала меня, я почувствовал одновременно чистое и усталое дыхание, дыхание завершившегося дня, и подумал (нелепая и недоказуемая мысль), что эта женщина давно никого не целовала. Ее покорные губы прильнули к моим, и только тогда я понял, что на ней не было одежды. В темноте ее налившиеся соски казались фиолетовыми, темно-пурпурными, почти красными, такого цвета, какой бывает на морском дне.

– Ты когда-нибудь ныряла в море, Майя? – кажется, спросил я. – На такую глубину, где цвета выглядят по-другому?

Он легла рядом со мной, и у меня промелькнула дурацкая мысль, что ей холодно. Я спросил ее об этом, но она не ответила.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

Она опять не ответила, и это опять был глупый вопрос, потому что Майя не хотела оставаться одна и уже сказала об этом. Я тоже не хотел быть один: ее присутствие внезапно стало мне необходимо, так же внезапно, как развеялась ее грусть. Я подумал, что мы вдвоем были одиноки в той комнате и в том доме, но словно поделили это одиночество между собой, каждый наедине со своей болью в глубине души, утоляя ее с помощью удивительного искусства наготы. А потом Майя сделала то, что до этого делал только один человек в мире: ее рука скользнула по моему животу, нашла шрам и ласково погладила его, как если бы рисовала темперой на моей коже странный симметричный рисунок.

Я поцеловал ее не столько чтобы поцеловать, а чтобы закрыть ей глаза, моя рука коснулась ее груди, Майя перехватила ее и положила себе между ног, я ощутил гладкую и мягкую кожу ее бедер. Мои пальцы под ее пальцами проникли в нее, ее тело напряглось, а ноги раздвинулись, как крылья. Я устала спать одна, сказала мне женщина, которая смотрела теперь на меня широко раскрытыми глазами из темноты своей комнаты, хмурясь, как человек, который вот-вот поймет что-то важное.

* * *

В ту ночь Майя Фритц спала не одна, я бы этого не позволил. Не знаю, как и когда так произошло, что она стала столько значить для меня, и я пожалел, что у нас не могло быть будущего, что наше общее прошлое не подразумевало общего будущего. Мы прожили похожие, но все же разные жизни, и на другой стороне горного хребта, в четырех часах езды от Лас-Акасиас, на высоте 2600 метров над уровнем моря меня ждали другие люди… Я думал об этом в темноте комнаты, хотя думать в темноте не рекомендуется: все представляется более значительным и серьезным, чем на самом деле, болезни кажутся опаснее, зло ближе, недостаток любви острее, одиночество глубже. Вот почему мы хотим, чтобы по ночам рядом с нами кто-то был, вот почему я бы ни за что на свете не оставил ее одну той ночью.

Я мог бы одеться и тихо выйти, оставив дверь полузакрытой, как вор. Но я этого не сделал: уставшая от долгой дороги и эмоций, она заснула глубоким сном. Воспоминания утомляют – жаль, нас этому не учат, – они изнуряют, истощают энергию тела. Майя спала, повернувшись лицом ко мне, она положила руку под подушку, как будто обнимая ее, и я снова увидел ее такой, какой она была в детстве, у меня не было в этом ни малейшего сомнения, и я любил ее, каким бы нелепым это ни показалось. А потом я тоже заснул.

Когда я проснулся, было еще темно. Я не знал, сколько прошло времени. Меня разбудили не свет или звуки тропического утра, а далекие голоса. Я пошел туда, откуда они доносились, и не удивился, обнаружив Майю в гостиной, сидящей на диване; обхватив голову руками, она слушала запись на небольшом магнитофоне. Мне хватило пары секунд, двух фраз, произнесенных на английском языке незнакомыми мне людьми, чтобы узнать запись, потому что во мне никогда не переставал звучать их разговор о погоде, о работе, о том, сколько часов пилоты могли летать до обязательного отдыха, я помнил все это, как если бы услышал только вчера.