Золотое колесо - [29]

Культивация настолько широко внедрилась в сельское хозяйство, что уже в первые десятилетия колхозов стахановцу дяде Платону удавалось собирать с гектара сто центнеров кукурузы.

И вот, на второй день после описанного излечения скотины и атеистического высказывания Хатта, ему пришлось делать культивацию. Паха не мог сделать это за него, потому что ни на шаг не отходил от сестры, третьей ночью упавшей с волка. Как и все философы, Хатт был неважный хозяин и, конечно, собственной лошади не имел. С раннего утра до полудня, пока солнце не начало палить, его сосед пахал сам. После этого он распряг лошадь и одолжил последнему Хатту. Хатт пахал под нещадным солнцем. Несколько раз он приводил поить лошадь к заводи, где мы, дети, купались. «Не утоните, вы!» — говорил он. Был при этом вполне нормальным. А через несколько часов мы, дети, прибежали на крик.

С последним Хаттом случилось нечто вроде солнечного удара. Он вырывался из рук мужчин рода Гарибов. «Отпустите меня: там смеются, там пляшут!» — умолял он. Но его не пускали. Он рвался туда, где не было ничего, кроме болотистого поля, да за ним Омута — обители русалки.

В остальном он был благоразумен: вырываясь к веселью и пляскам, которые видел только он, хромая, он делал зигзаги, чтобы не задеть нас, детей. Мы это чувствовали и не боялись его. Мы боялись тех, кто его удерживал. А он плакал и просил: «Отпустите меня: там весело, там хорошо».

Было жутковато наблюдать этот прорыв долгой тоски. Тоски, которая не давала обжиться ему в родном доме, заставляя то работать на плавкране, то ездить в автобусах, слушая разговоры о племяннике.

«Отпустите!» — просил он. Он вырвался раз, но ему сделали подножку.

Решив, что этого достаточно, чтобы окончательно выйти из себя, Гарибы повалили его и начали бить. Вдруг, помнится, он на короткое время пришел в себя. «Не бейте, братья, сын видит!» — сказал он, хотя от страха и обиды ревел не только сын, ревели и две его девочки. «Сын же видит, что вы делаете!» — сказал он очень ясным голосом. Но разве можно остановить крестьянина из рода Гарибов, когда он уже бьет! Матуты на них не хватало! Последнего Хатта связали и обливали водой из колодца. Собрались соседи. Они расположились в тени под орехом и курили, вспоминая подобные случаи. Испуганная жена последнего Хатта увела испуганных детей. Он утихомирился и даже заснул.

Связанный, он лежал в луже воды, пока не явился старый Батал. Старик подошел. Все встали, приветствуя его. Он спокойно полюбопытствовал, в чем дело.

— Сейчас же развяжите его! — закричал Батал.

Последнего Хатта спешно развязали и уложили на лежанку. Вскоре он проснулся и оглядел соседей ясным, ничего не помнящим взглядом.

— Откуда вас столько набежало-то? — спросил он.

Никто не ответил. Жена пыталась увести его. Вдруг он все вспомнил и понял. Красивое глуповатое его лицо исказилось в гримасе. Он всегда хотел быть своим в клане Гарибов, но оставался чужаком.

Он никого ни в чем не упрекнул, и позже все притворялись, будто ничего не случилось. Но в этот миг он ушел задумчивый и больше не вышел к соседям. Все встали и смущенно разошлись.

Вот эти два деревенских события — факельное шествие экономистки и краткое безумие последнего Хатта — подняли настроение русалки, тихо спивавшейся у речного прибрежья. Она тешила себя мыслью, что все-таки живет еще память о ней, хотя бы в нашей деревне. О других деревнях она и не думала, — она, которой когда-то поклонялся весь наш, в те давние времена обширный, край.

Русалке наскучило бессмертие — она хотела, чтобы ее видели и узнавали.

Пусть не пугаются, лишь бы видели. И сны у нее были тревожные. Теперь ей часто снилась грязная радуга, которая превратит ее бессмертие в один нескончаемый мучительный миг. Русалка не боялась ничего, но кому приятно видеть плохие сны! Она-то и думала, что все, что могло произойти, уже произошло, и ничему новому не быть.

О смутной тревоге

Матута подъехал к базару, вышел из своего «мерседеса» и оглянулся в поисках уларок. Дело в том, что цыганки на базаре подразделены на турих и уларок, то есть на гадалок и торговок. Подобно тому как, по свидетельству охотников, у туров есть в горах постоянные спутники — горные индейки-улары, которые предупреждают стадо о приближающейся опасности, за что имеют возможность питаться турьим пометом — так и на базаре торговые цыганки целый день носились туда-сюда, знали, где и что происходит, и вовремя предупреждали гадалок, спокойно стоявших на однажды выбранных местах, о появлении органов, а за эти услуги получали возможность пихать клиентам, пришедшим вопросить судьбу, сигареты, дональды и парфюмерию. Желающих погадать в тревожные эти дни становилось все больше и больше, тогда как курс демократизации постоянно лихорадил цыганский рынок. А мистика у нас всегда строже каралась, чем торговля.

Не найдя цыганок — ни турих, ни уларок — у ворот базара и около остановки, Матута понял, что недавно была очередная облава и органы отогнали цыганок к бакалейному ряду. Горсовет время от времени приказывал органам отогнать цыганок подальше от глаз иностранных туристов, будто не сам он когда-то прикрепил цыган к Старому Поселку Сухума, прервав их путешествие к краю земли под предводительством барона Мануш-Саструно. И это тоже действовало Матуте на нервы, как и все, что он видел в Черноморье по возвращении из Магадана. Так и не найдя цыганок, которых эти органы отогнали по приказу этого горсовета, как будто горсовет, дел де марел три года