Золотое колесо - [12]

— Диду, чкими цода![10] — завопила Старушка, сидевшая одиноко у камина, но все слышавшая. — Сейчас поклянется он, поклянется, не дай Бог!

— Будете мешать мне — отравлюсь жидкостью БИ-58[11]! — пригрозил Могель, подтвердив это клятвой костьми своего отца. — Вот ты и будешь тут за хозяина! — обратился он к племяннику. — Будешь?

— Буду, буду, — неохотно отвечал племянник, который уже пожил на свете пятнадцать лет и не любил сантиментов.

Стало ясно, что Могель непреклонен. К тому же одно обстоятельство решительно способствовало тому, чтобы Могель с легким сердцем покинул отчий дом и престарелую Старушку-мать. Племянник его, сын старшего брата Энгештера, жившего в Сухуме и женатого на гречанке, выдался шалуном и устраивал родителям проблемы, и отец привез его в деревню, чтобы он учился в здешней школе, где дисциплина еще есть, или был бы, по крайней мере подальше от глаз иностранных туристов. Так что если племянник не совсем законченный лоботряс, то при матери оставался почти уже мужчина, который мог присмотреть за ней и помочь по хозяйству.

Мать испуганно молчала. Она надеялась, что за время, оставшееся до объявленного сыном срока отъезда, она успеет его разжалобить, сын же решил, что как раз этого срока достаточно, чтобы мать привыкла к неизменности его решения.

— Мужским словом себя связал твой сын: не мешай ему, мать! — сказали приятели Могеля и тоже осушили рог. — В Абхазии, может быть, он сейчас нужнее, — загадочно добавили они.

— Знаю, знаю, что неймется вам, — пробурчала Старушка, но ее никто не слушал. — Тифлис заведет вас в очередной раз…

Разговор за столом зашел о политике, всеобщей страсти последнего времени. Все парни были членами «Общества Ильи»[12] и еще какой-то Хельсинкской группы. Но выпито было много, и уже не мечталось о будущей свободе и независимости. Хотелось браниться.

— Грузия поднимет меч! — вздыхали они, проклиная руку Москвы и сепаратистов.

О, влажная страна! О, слезами залитые пороги! И с этого самого дня Могель стал отсчитывать дни и готовиться к отъезду.

Первым делом он отказался от предложенного таки бригадирства и даже устроил на свадьбе председателевой дочери такой шумный чхуп[13], что испортил себе авторитет. А когда приехали сестры поговорить с ним, он им заметил, что не сами братья приехали отговаривать его от похода на запад, а прислали сестер, зная, что сестер он не станет упрекать за то, что те вышли замуж и ушли из дома, ибо женская доля именно такова, а братьев бы упрекнул, и наконец вполне решительно пригрозил, что отравится ядом БИ-58, коли не перестанут чинить ему препятствия.

И вот сегодня утром Могель обнял Старушку и ушел. Она не устраивала истерики. Она села у окна.

— Берегись абхазов, сын, — только напомнила она слабым голосом, они хищны и многочисленны.

«Темная моя мать, как может абхазов быть много, когда их даже в автономной республике семнадцать процентов, — подумал Могель, — не говоря уже о том, что шестнадцать процентов из них составляют наши же предатели, записавшиеся абхазами из корыстных побуждений, читала бы альманах „Матиане“[14]», — но не стал спорить со Старушкой, а только кинул через плечо:

— Хорошо, поберегусь!

Он вдруг почувствовал, что стоит ему обернуться к Старушке, как расчувствуется и вернется. Потому не стал оглядываться. Старушка оставалась одна. Могель понимал, что на племянника надежды было мало. Оболтус почти не сидел дома. Но как только он вышел на дорогу, дорога тут же захватила его. А Старушка села у окна. Она взяла чонгури[15] и села у окна.

Под дребезжание трех волос, выщипанных из хвоста трудяги-мерина, Старушка пела о влажной стране, откуда сыновья норовят уйти, чтобы в чуждых-родных краях обрести достаток и покой. Она пела о родниках, обитых камнем. И так и просидела, серебряная, весь день. Просидела всю жизнь.

О деревнях вдоль дороги

Дорога захватила Могеля. Он шел, строя личные планы и полный самых невозможных надежд. «Хорошо, что собака отвязалась», — подумал он. Окрестные жители, видя парня в коротких потертых штанах, с притороченной к древку сумой, доброжелательно махали ему рукой.

Они догадывались, что и этот юноша подчинился стихийному движению на запад.

Могель наяву воображал вожделенный край. Одно его смущало — это сами абхазы: точнее, их сепаратизм. Несправедливость Центра устраивала их вполне, и поэтому каждый раз, когда Грузия восставала за независимость, Центр выставлял против нее клацающих зубами абхазов. «Ничего, приеду — разберемся», — подумал Могель, весело шагая и напевая песенку о незадачливом сватовстве: «Арти кочи кумортудо, на!»[16] Эта песня неотступно сопровождала его весь поход. Он шел, бодро постукивая мозолистыми ступнями в такт песни, и полуденное солнце его не утомило и не заставило искать тени. Только ноги через некоторое время стали нестерпимо болеть от ходьбы босиком. Могель извлек из сумы новенькую обувь, которую он не собирался трогать до прибытия в Абхазию.

Это были мокасины. Коробейница Эдуки, предлагая их, уверяла, что это наимоднейшая обувь, что именно в таких ходит певец Кикабидзе, только русские, показывая его по телевизору, нарочно срезают ему ноги, чтобы их женщины окончательно не сошли с ума по Бубе. Могель и тогда сказал, что все эти певцы и поэты и довели Грузию до ручки, но обувь ему понравилась. Он выложил за мокасины стольник, который тогда еще был деньгами. Мокасины эти были почти оружие. Острые носки у них были с медными наконечниками. Поэтому он хотел обуться уже входя в Сухум, чтобы — с намеком. А еще мокасины мелодично поскрипывали при ходьбе. По бокам у них шли дырочки, чтобы ноги проветривались. Пошиты они были из перламутровой кожи, так что и чистить их не надо было.