Золотая рыбка - [50]

— Пытка одиночеством, считаешь, более мягкий приговор?

— Я тебя умоляю, — он кладет персик в рот, обмакнув его в сливовый соус, — одиночество длится год-полтора, потом все встречают чудесного мужчину с чудесным здоровьем, выходят замуж и живут счастливо и долго. Все забывается — в этом прекрасное свойство людской памяти. Наше спасение.

Я уже не знаю, что и думать. Не знаю куда себя деть, что ответить, как отреагировать, чтобы переубедить этого железобетонного чурбана (да простит меня муж за такое сравнение, но после этого разговора оно все же допустимо) и настроить его на правильную волну. Беспомощность тугим комком терзает глотку, пальцы сжимаю скатерть, а глаза саднят. Они уже красные, но без слез. Просто саднят.

Зачем. Зачем мы пришли сюда…

— Ты просто… Эдвард, ты невыносим… — выдыхаю, низко опустив голову. Официант приносит спагетти с фрикадельками, но я даже не смотрю на них, — за что ты так со мной?

— Я обещаю, что больше этого разговора не повторится, — утешающе проведя пальцем по тыльной стороне моей ладони, Эдвард, кажется, выглядит раскаявшимся, — я всего лишь хотел, чтобы ты знала мою точку зрения на сей счет.

С дрожью кивнув, я прикусываю губу.

— А дети?

— Какие дети? — он хмурится, брови сходятся на переносице, на лбу тоненькая морщинка.

— Детей ты хочешь? — выжимая из себя все мужество, задаю этот вопрос.

Я априори не сомневалась в ответе, я даже не думала о том, что можно его переиначить…, но раз у Каллена такие взгляды на любовь и сострадание, я уже ни в чем не могу быть уверена до конца.

— Я знаю, что ты хочешь, — признает он, нехотя ковырнув вилкой в тарелке, — и значит, они у нас будут. Ешь, Белла. А то останешься голодной: холодное отвратительно.

— То есть ты… не хочешь? — что-то внутри со звоном разбивается на кусочки.

Каллен разрезает фрикадельку, глядя на меня из-под опущенных ресниц.

— Я хочу для тебя. Это твое желание, рыбка. Оно будет исполнено. Я понимаю, что любая женщина жаждет стать матерью. Ты тоже станешь.

— Но если бы я не хотела… у нас бы не было детей? — в горле пересыхает окончательно.

Он медлит с ответом всего секунду, но все же говорит правду. Не дает себе соврать.

— Нет, Белла. Тогда — нет.

Если и должен был быть апогей у этого разговора, то теперь он наступает. Неотвратимо, уверенно, как приговор. И чем-то острым, ржавым и ледяным кромсает все внутри.

— Ты спросила, и я ответил, — поняв, что дело неладно, пытается исправить ситуацию Эдвард, — Беллз, прости. Все, давай закончим эти беседы и поедим. Мы ведь пришли за макаронами, так?

— Почему ты их не хочешь? — едва слышно спрашиваю я. Не могу не только думать ни о чем другом, но даже пытаться это сделать.

— Потому что родился в многодетной семье, вокруг всегда были младшие, бесконечный ор, топот, пеленки-распашонки и внимание… мама не уделяла мне внимание, Белла. И я бы не хотел, будь на то моя воля, делить твое внимание с кем-нибудь еще.

Он тяжело вздыхает, словно бы признание забрало слишком много сил, и усталыми глазами смотрит на тарелку.

— Ну все, я конченный эгоистичный идиот, доказано. А теперь кушай, пожалуйста. Мы пришли сюда ради тебя.

— Ради чего ты испортил этот вечер? — не унимаюсь я.

Эдвард выпрямляется, отодвинувшись от стола. Черты лица заостряются, глаза мрачнеют, он сам, он весь, будто бы наливается злобой.

— Сегодня день правды, — почти выплевывает мне, — ты сама его устроила, я поддержал. Не хочешь знать обо мне все? Тебя устраивает только то, что ты хочешь услышать?

— Мы создали семью…

— Мы! — зацепившись за первое слово, поддерживает муж, — МЫ, Белла. А не все остальные. Только МЫ. Если тебе так нужен этот ребенок, ты его получишь. А что еще ты хочешь? Доказать мне свою правоту относительно сиделки для недвижного живого трупа? Мне пойти и сейчас сброситься с балкона?

Я больше не могу это терпеть. У меня просто сил не хватит не заплакать, пока слышу и смотрю на него в таком виде.

— Замолчи, — велю ему, вставая со стула. Забираю свою сумку, отставляю к черту тарелку с ароматной пастой и выхожу из-за стола, увернувшись из-под руки Эдварда, намеревающегося меня остановить, — замолчи же ты наконец!

И, сморгнув уже ставшие привычными, почти традиционными, слезы, ухожу. Уверенной походкой, как и полагается, по залу. В направлении выхода. Подальше от нашего столика.

Хочу домой. Домой, в постель, в подушку, поплакать… слишком много правды за сегодня. Она неподъемная.

Только вот уйти далеко не успеваю. Сталкиваюсь с кем-то так же решительно проходящим мимо.

И попадаю в крепкие «поддерживающие» объятья.

— Добрый вечер, Изабелла, — нежно и восхищенно здоровается Алесс Ифф.

Прорубь!

…Среди моих детских друзей в Австралии, с которыми мы познакомились в школе, была иммигрантка Лара, урожденная Лариса, переехавшая из Новгорода в Сидней вместе со своей семьей. Мы заслушивались ее историями и проникались традициями далекого края, царившими в них, всем классом. И конечно же все, что было можно, хотелось испытать на себе.

Однажды Ларины родители уехали по своим делам, оставив дочку на няньку, мгновенно увлекшуюся какой-то мыльной оперой по телевизору. И конечно же Лара, которая была не промах, притащила нас к себе домой. Три девочки и два мальчика, насколько я помню. Мы вознамерились опробовать традицию прыгать в прорубь после Рождества, что, якобы, снимает с нас какие-то прегрешения.