Золотая рыбка - [49]

— О чем ты думаешь? — мужчина накрывает мою ладонь собственной, с интересом наблюдая за тем, как смотрю в окно. Молчаливо и, наверное, загадочно.

— О том, какая я счастливая, — честно признаюсь, обернувшись к нему с улыбкой, — и какой счастливый билет каким-то чудом вытащила.

Всегда немного смущенный, когда говорю такие вещи, Эдвард робко улыбается в ответ.

— Потому что мы здесь?

— Потому что мы с тобой, — расслабленно вздыхаю, обвив его пальцы покрепче. Наши обручальные кольца касаются друг друга и немного холодят кожу.

Мужчина откидывается на спинку кресла, не отпустив мою руку, но касаясь ее теперь только краешками пальцев.

— Знаешь, говорят, — он задумчиво смотрит на наш столик, застеленный светлой скатертью на два комплекта посуды, приготовленные заранее, — чтобы проверить, любит ли человека другой человек, надо спросить у него, готов ли он умереть за любимого…

Насторожившись, я недоуменно поглядываю на мужа.

— Эдвард…

Он предупреждающе поднимает указательный палец вверх, прося меня дослушать.

— Мне кажется, вопрос нужно задавать по-другому, потому что смерть — это очень легко и прозаично, она, как правило, ничего не стоит. Нужно спрашивать: а если от человека не останется ничего, если его мозг заблокирует тело, если даже повседневные нужды станут непосильным гнетом — тогда любимый с ним останется?

По моей спине пробегает парочку мурашек, а глаза, почему-то, на мокром месте. Я смотрю на Эдварда, я слушаю его, и я слышу… какого-то черта я все это слышу. Пропадает даже аппетит.

— Зачем ты это говоришь? — тихо спрашиваю, избегая желания заткнуть уши.

— Очень жестоко заставлять любящего тебя, дорогого тебе человека проводить всю жизнь возле твоей койки, рядом с обрубком или «овощем», — безжалостно, ровным тоном сообщает Каллен, пожав плечами, — я к тому, Белла, что если однажды что-то подобное случится со мной, я не хочу видеть тебя рядом. И даже в этом городе.

Мое выровнявшееся настроение, ровно как и умиротворенный вечер вторника катится под откос. Слишком быстро.

Такими словами Эдвард режет по живому. Не знаю, имеет ли он об таком представление, но это слишком больно слышать.

— Знаешь, — фыркаю, отдернув ладони от него и сложив руки на груди, — если что-нибудь с тобой случится, и ты станешь… теми двумя словами, о которых говорил… ничем не сможешь помешать мне быть рядом. Поэтому просьба неуместна.

— Аккуратно посмотри назад, — шепотом советует мне муж, прикрыв глаза со снисходительным выражением лица.

Не понимая, что к чему, но желая это понимание, наконец, обрести, все же оглядываюсь. Незаметно, медленно… и вижу, какого черта Эдвард начал эту тему.

Он видел то, что невидимо мне. За моей спиной.

За столом трое: муж, жена и их дочь. Супругам около пятидесяти, девочке не больше пятнадцати, еще подросток. Она, стараясь не обращать внимание на некоторые взгляды вокруг, молчаливо ест свой суп с крекерами-креветками. Она здорова. Здорова и ее мать.

А вот отец нет. Он сидит на инвалидном кресле последнего поколения, которое оснащено всеми техническими новинками и подчиняется легкому нажатию одного пальца. Он не двигается, только смотрит. Смотрит на жену, когда она накручивает спагетти на вилку, кладет сверху кусочек ветчины и шампиньонов, и отправляет в его рот. Улыбается, вытирая соус вокруг губ салфетками, и поглаживает любимого по плечу.

Он парализован.

— Думаешь, она счастлива? — горько хмыкнув, мой Эдвард внимательно наблюдает за мной, подмечая мигом сбившееся дыхание.

Я сглатываю.

— Он любим. Он живет за счет того, что он любит. Она его любит…

— Она его любила, — безжалостно исправляет муж, — любила до того момента, как все это случилось. Сейчас у них дочь, на ней гнет ответственности и только поэтому, Белла, только поэтому она здесь, рядом с ним. И возится с ним. Она наивно считает, что такой отец для ребенка лучше, чем никакого.

— Ты жестокий…

— Это правда, — он закатывает глаза от моей излишней эмоциональности, понижает тон, — ты знаешь, что ждет ее, когда придет домой? Памперсы, средства от опрелостей, мерзкие мази и изгаженные простыни, потому что паралич предполагает дисфункцию всего организма! Он даже ходит под себя.

— Господи, да хватит же! — чудом умудрившись не вскрикнуть, восклицаю, уронив вилку на стол, — зачем, зачем ты все это делаешь? Что ты хочешь от меня услышать?

— Что будешь счастливой и умной женщиной, Белла, — невозмутимо отвечает муж.

— Без тебя?

— Да.

— Не дождешься. Я вышла замуж, Эдвард, и этот брак для меня святое. Я не позволю ни тебе, ни мне, ни кому-либо еще его разрушить.

— Это все бравые слова, и я понимаю, что сейчас тебе нужно сказать их, — становясь невыносимым человеком, которым бывает так редко, но так сильно, парирует Каллен, — однако когда исчезнут все эти «если бы» да «когда бы», пожалуйста, веди себя соответствующе. Не разочаровывай меня.

— Тебе неприятно знать, что тебя любят настолько, что приняли бы любым? Даже прикованным к постели?

Снисхождение в темных оливах выбивает почву из-под ног. Меня как никогда тянет заплакать.

— Приятно, Иззабелла, — отрезая себе ломтик персика, он согласно кивает, — но только знать. Потому что пытать того, кого люблю, я себе не позволю.