Поначалу и национальные движения не посягали на целостность империи. В начале XX века один из украинских лидеров М. Грушевский заявлял: «Формой, которая наилучшим образом обеспечивает беспрепятственное существование и развитие народностей и областей... прогрессивная украинская платформа признает национально-территориальную автономию и федеративное устройство государства». Но грань, отделявшая национально-территориальный федерализм от сепаратизма, была очень тонкой.
Как только в 1917 году рухнул центр, все требования национально-территориальной автономии сменились требованиями полной независимости. Тогда и федералист Грушевский, ставший в марте 1917 года председателем Украинской Центральной Рады, написал: «Не разрывая с федералистской традицией как ведущей идеей нашей национально-политической жизни, мы должны твердо сказать, что теперь наш лозунг — самостоятельность и независимость».
Разумеется, он, как и многие-многие другие, хотел сочетать эту самостоятельность с дальнейшей модернизацией. Однако националистическое — антимодернистское — начало оказалось сильнее, начался «фундаменталистский» пересмотр ценностей. Это вело если не к отказу от модернизации, то к ее торможению; открывавшиеся было возможности изменить свое социальное и материальное положение сужались, а то и вовсе перекрывались.
Такая опасность вызвала активное противодействие слоев, чьи судьбы были связаны с модернизацией, и сплотила новые проимперские силы. Б этом смысле можно согласиться с евразийцами: хотя восстановили империю стоявшие у власти коммунисты, выработку «основных форм политического бытия» следует приписать «народной стихии, а не коммунистам, которые были лишь удобными орудиями и, в общем, послушными исполнителями».
Фасад советского федерализма
Реальный федерализм в СССР двадцатых годов был невозможен по тем же Причинам, по каким он не мог пробить себе дорогу в дореволюционной России: из-за все еще слабого собственного «веса» регионов и региональных элит. Федерализм не имел достаточной социальной базы и был обречен на сползание либо к националистическому сепаратизму, либо к унитаризму. Между этими крайностями и развернулась борьба, причем «условия русской жизни» практически предрешили победу унитаризма.
Уже на XII съезде РКП(б) большевики выразили озабоченность ростом местных национализмов. Но съезд проходил на глазах у всего мира, там многое говорилось для публики. Всего несколько месяцев спустя эта озабоченность была выражена гораздо яснее на секретном совещании ЦК РКП, где унитаризм, по существу, открыл военные действия против местных национализмов.
Совещанию был придан характер суда над конкретным носителем националистического зла — М. Султан-Галиевым, который, как заявил на совещании Л. Троцкий, «на почве... своей национальной позиции... перешел ту грань, где недозволенная фракционная борьба превращается уже в прямую государственную измену».
Июньское совещание 1923 года стало чем-то вроде практических занятий для съехавшихся в Москву представителей новых, партийных национальных элит — им был преподан урок того, как следует толковать решения съезда. Так было положено начало долговременной политике новых имперских властей.
Какое-то время казалось, что эта политика принесла успех. Этнический сепаратизм был до предела ослаблен, загнан в подполье, перестал играть сколько-нибудь заметную роль. Но вместе с тем и федерализм превратился не более чем в декоративный фасад нейтралистского унитарного государства. А это было чревато тяжелыми последствиями для СССР как единого государства.
Слабость региональных элит
Смысл федерализма — в поддержании равновесия интересов частей и целого. Модернизация объединяла эти интересы и заставляла новые, неимперские региональные элиты ценить имперскую государственность. «Классический» дореволюционный федерализм не был ни антирусским, ни антиимперским, ни антимодернистским. Не случайно один из основателей украинского национального движения М. Драгоманов высоко оценивал петровские реформы за то, что они поставили перед обществом новые задачи, «рядом с которыми задачи поповско-казацкой Украины оказались узкими и устаревшими». «К концу XVII века в Московщине, по крайней мере в высших слоях общества (в низших украинцы и сейчас культурнее москалей?), сложились условия более широкой и свежей культуры, и к этой культуре с XVIII века украинцы потянулись добровольно». Говоря о влиянии русской культуры на западноукраинскую, Драгоманов замечал: «Московский ладан оказался вовсе не к добру в истории Галицкого возрождения, петербургское же окно в Европу оказало безмерные услуги даже во Львове, поскольку оно оказалось действительно проводником общечеловеческого света».
Это говорит представитель украинской элиты, уже в немалой степени европеизированной; тем более это справедливо для застойных поволжских, кавказских или среднеазиатских обществ, у которых тоже стала появляться новая элита, возникли религиозно-национальные движения. Как писал один из ведущих идеологов исламского просветительства И. Гаспринский, «провидение... делает Россию естественной посредницей между Европой и Азией, наукой и невежеством, движением и застоем». Татары, по его словам, хотели бы получать от России «не старую азиатскую, а новую европейскую монету, то есть распространение среди нас европейской науки и знаний вообще, а не простое господство и собирание податей». Становящиеся региональные элиты не без оснований видели в имперской метрополии локомотив собственной модернизации. Они не могли не осознавать возможностей, которые открывали перед ними имперское пространство и имперская мощь.
